Детская субкультура — это тот мир, который детское сообщество создавало «для себя» на протяжении всего социогенеза, его составляют: традиционные народные игры (хороводы, подвижные игры, военно-спортивные состязания и пр.); детский фольклор (считалки, дразнилки, заклички, сказки, страшилки, загадки); детский правовой кодекс (знаки собственности, взыскание долгов, мены, право старшинства и опекунское право в разновозрастных группах, право на использование грибного/ягодного места); детский юмор (потешки, анекдоты, розыгрыши, поддевки); детская магия и мифотворчество («колдовство» против везучего, призывание сил природы для исполнения желания, фантастические истории-небылицы); детское философствование (вопросы типа «почему», рассуждения о жизни и смерти и пр.); детское словотворчество (этимология, языковые перевертыши, неологизмы); эстетические представления детей (составление веночков и букетов, рисунки и лепка, «секреты»); наделение прозвищами сверстников и взрослых; религиозные представления (детские молитвы, обряды).
Остановимся на некоторых формах детской субкультуры. Это прежде всего коллективные игры, влияние которых в процессе социализации трудно переоценить. Игра как школа произвольного поведения, «школа морали в действии» (А.Н. Леонтьев) и своеобразное моделирование социальных отношений является ведущей деятельностью ребенка по совершенствованию и управлению собственным поведением. Важнейшее значение здесь приобретают групповые игры, носящие особый интерактивный характер, предполагающие строгие правила, смену позиции в игровом процессе, постановку себя на место другого. К ним относятся такие традиционные для России игры, как «Лапта», «Горелки», «Казаки — разбойники», «Жмурки», «Бояре» и многие другие.
Некоторые исконно детские групповые игры, вошли в неотъемлемую часть детской субкультуры, будучи до того элементами карнавальной, игровой или ритуальной культуры взрослых. Такова, к примеру, игра «Жмурки», которая у славян восходит к языческому погребальному обряду (вряд ли случайно поэтому на языке криминальной субкультуры «жмурики» — мертвецы, трупы). Черты собственно игры она обрела сначала в забавах молодежи и лишь в 60-х гг. XIX в. перешла в детскую игровую традицию. Поразителен в этой связи и социогенез известной в России и широко распространенной до недавнего времени детской игры — хоровода, состоявшей в следующем: мальчика сажают в круг и поют:
«Сиди- сиди, Яша,
Под ореховым кустом,
Грызи-грызи, Яша,
Орешки каленые, милому дареные Чок-чок, пятачок Вставай Яша — дурачок. Где твоя невеста, В чем она одета,
Как ее зовут и откуда привезут?».
Мальчик должен с закрытыми глазами выбирать себе «невесту», найти и назвать ее по имени. Как показывает историко-этнографическое исследование, загадочный Яша есть никто иной, как архаичный ящер, а немудреная детская игра является трансформацией древнейшего языческого обряда принесения девушек в жертву дракону — ящеру, зафиксированного, кстати, и в многочисленных сказках.
Многие из детских игр вышли из календарных обрядов взрослых, по свидетельству активного «реставратора» народных игр В.М. Григорьева: «Прошедшие через века традиционные игры доносят до нас отголоски старинных обычаев, элементы древних магических обрядов, религиозных представлений разных народов» (подчеркнуто мной. — В.А..). Традиционная игра — не просто воспроизведение детским сообществом исторически сложившихся отношений взрослых, а переосмысление им этих отношений и определения своего самобытного места в мире.
Творческая, пристрастная переработка совокупного опыта предшествующих поколений в игре является условием авто-номизации мира детства и возникновения широкого круга феноменов детской субкультуры, таких, как различные жанры детского фольклора, к ним, в частности, относятся: считалки («Аты-баты, шли солдаты, аты-баты — на базар...», «На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной. Кто ты есть такой?..», «Вышел месяц из тумана... » и пр.) и другие формы жеребьевки; дразнилки (именные — для мальчиков и девочек типа «Андрей-воробей, не гоняй голубей, голуби боятся, на голову садятся», «Ленка — пенка, грязная коленка»). К ним относятся также дразнилки, высмеивающие детские недостатки и проступки: ябедничество, хвастовство, глупость, плаксивость, жадность, трусость, например, «Жадина-говядина, соленый огурец, по полу валяется, никто его не ест» или «Плакса-вакса-гуталин, на носу горячий блин!», благодаря которым детское сообщество осуществляет функцию воспитания своих членов. Дразнилки тренируют эмоциональную устойчивость и самообладание, умение отстаивать себя при нападках сверстников в адекватной форме словесной самозащиты (ответить дразнилкой- отговоркой).
Жанр считалки является уникальным, не имеющим аналогов во взрослом фольклоре, и представляет собой вместе с жеребьевками (типа: «Матки, матки, чьи заплатки — травка или булавка?») своеобразную прелюдию к игре, необходимый ее атрибут и культурно оформленную реализацию пара-игровых отношений:
«Катилася торба С великого горба. В этой торбе — Хлеб,соль, вода, Пшеница. Кто с кем хочет Делиться?»
Именно благодаря считалке, устраняются нежелательные конфликты в детской среде по поводу игры и обогащается репертуар традиционных текстов.
По определению М.В. Осориной, «Детский фольклор — одна из форм коллективного творчества детей, реализуемого и закрепляемого в системе устойчивых устных текстов, передающихся непосредственно из поколения в поколение детей и имеющих важное значение в регулировании их игровой и коммуникативной деятельности». Фольклорная традиция, вобравшая в себя социальный и интеллектуальный опыт многих детских поколений, предоставляет ребенку — дошкольнику или младшему школьнику готовые способы решения жизненных проблем в детском сообществе, а в подростковом возрасте — приобретение психологической независимости от взрослых и отстаивание своей позиции.
Содержание детской субкультуры может меняться в зависимости от возрастных характеристик детей, например, до 810 лет в детских сообществах наблюдаются преимущественно стихотворные жанры фольклора и правового быта. В 11-13 лет в общении между детьми используются прозаические тексты демонстративного или юмористического содержания. А в 14-17 лет — это песни, пародии, анекдоты, «черный юмор» как особые средства приобретения социального статуса среди сверстников и удовлетворения потребности подростков в коммуникации, а также в приобретении стиля поведения, моды. Передача всего богатства содержания детской субкультуры происходит непосредственно «из уст в уста», сегодня в условиях неформального общения на игровых площадках, в летних лагерях, санаториях, больницах. Лишь к концу периода детства, наряду с устными, появляются письменные тексты — песенники, девичьи альбомы, «гадалки», сборники анекдотов.
Изменение исторического содержания и форм детского фольклора можно проследить на примере страшилки. В российской культуре пестования (няньчания) маленьких детей существуют традиционные малые стихотворно-двигательные формы общения и игрового взаимодействия — «пугалки», типа: «Идет коза рогатая За малыми ребятами. Кто кашку не ест, Того — забодает!»
При этом взрослый изображает пальцами «козу» и делает «страшные» глаза, что сначала несколько настораживает и пугает малыша, а затем вызывает веселый смех, к которому присоединяется взрослый. В два — пять лет пугалки становятся более энергичными и сопровождаются сильным подбрасыванием ребенка на коленях («Поехали к бабке на хромой лошадке, лошадке, лошадке. По ровной дорожке на одной ножке...По кочкам! По кочкам! И... в яму — бух!»). Взрослый сначала плавно покачивает малыша, потом подбрасывает, а в конце, — раздвигает колени и малыш как бы падает в «яму», но взрослый подхватывает его, что вызывает сначала страх падения, а затем бурную радость от благополучного «приземления».
В более позднем — дошкольном и младшем школьном возрасте страшилки получают развитие в автономной детской среде и принимают форму быличек ужасного и трагического содержания, типа: «В одном черно-черном лесу стоит черный-черный дом. В этом черном-черном доме есть черная-черная комната. В этой черной-черной комнате есть черный-черный стол. На этом черном-черном столе стоит черный-черный гроб. В этом черном-черном гробу лежит черный-черный мертвец. Ты подходишь к нему, а он... кричит: «Отдай мое сердце!!». В них присутствует нечистая сила, предметы-вредители, опасные и загадочные явления, мертвецы и пр., и все это является некоторыми аналогами переживания высокой трагедии, страха, но «не до смерти» и последующего психологического катарсиса. Для ребенка прохождение через испытание страшилкой (как правило, дети ее рассказывают в темной комнате поздно вечером особым, «замогильным» голосом); это действо — сродни архаическому обряду инициации и, благодаря ему, осуществляется как бы переход ребенка на более высокую возрастную ступень через испытание страхом. Этот относительно новый жанр детского фольклора, «обнаруженный» лишь 40-50 лет назад, получил свое достаточно широкое распространение в 70-е и в начале 80-х годов.
В середине 80-х годов появилась в среде подростков еще одна форма страшилки — так называемые «садистские стишки», типа:
«Дети в подвале играли в гестапо. Зверски замучен слесарь Потапов»,
или:
«Девочка Света нашла пистолет, Больше у Светы родителей нет»,
или:
«Мне мама в детстве выколола глазки, Чтоб я варенье в шкафе не нашел. Я не хожу в кино и не читаю сказки, Зато я нюхаю и слышу хорошо!»
Чудовищное сочетание страшного и смешного в этих стишках, кощунственное обращение подростков к запретным темам и нарушение нравственных норм в словесной форме обеспечивает переживание «радостного ужаса» и глумливого хохота, что свидетельствует о дегуманизации детской общественной жизни в последние десятилетия. Определенная поэтизация жестокости в детской среде, когда «совесть отступает перед блеском остроумия», создает парадоксальную логику «антимира», создаваемого в детской субкультуре сегодня.
Развитие данных форм детского фольклора в последние годы, безусловно, свидетельствующих об изменениях детского сознания в сторону его демонизации, требует пристального изучения подобных трансформаций в детских сообществах.
Одна из важнейших черт детской субкультуры — наличие собственного языка общения между детьми, отличающегося особым синтаксическим и лексическим строем, образностью, зашифрованностью. Д.Б. Эльконин при изучении устной и письменной речи учащихся обнаружил своеобразие не только лексических значений и грамматических форм, но и синтаксиса детского языка, например, при несовпадении грамматического и психологического подлежащего.
В процессе коммуникации дети придумывают «тайные языки», как бы недоступные пониманию непосвященных, прежде всего взрослых; зачастую это может быть прибавление к слову какой-либо тарабарской приставки или окончания, типа «ус», тогда обычная фраза принимает странное звучание типа: «Мамаус ушлаус наус работус, приходиус коус мнеус» (мама ушла на работу, приходи ко мне). Более старшие дети пользуются особым слэнгом в устном общении и разработанной тайнописью — в письменном. Все эти ухищрения, иногда довольно наивные, необходимы детям для создания покрова романтической таинственности и свидетельствуют о стремлении к автономизации детской субкультуры.
В отличие от взрослого, маленький ребенок свободно экспериментирует с языковым материалом, чувствует скрытую энергию слова, которая осела в нормативном словаре; подобно поэтам, дети снимают с родного языка закостенелые напластования и ищут первозданные его смыслы, делая слово живым и предметным, пластичным и вбирающим все возможные оттенки значения.
Детское словотворчество, подобное: «копатки, красняк, кустыня» сродни народной этимологии — «полуклиника, гульвар, мимо-юбка, дурникет»; но особенно эти параллели напрашиваются при знакомстве с народными перевертышами: «Ехала деревня мимо мужика, а из-под собаки лают ворота» — столь любимыми детьми. Перевертыши — особые словесные микро-формы, в которых наизнанку выворачивается норма, явление; очевидное становится невероятным, проблематизируются общепринятые представления. Своими корнями эти «лепые нелепицы» (К.Чуковский) уходят в народную смеховую культуру как средство расширения сознания, переосмысления мира, творчества. Игра в перевертыши позволяет ребенку осмыслить относительность самой нормы, но не в целях ее отрицания, а в целях творческого применения к конкретным жизненным ситуациям — всегда уникальным и неповторимым. В своих словотворческих опытах ребенок фиксирует резервный потенциал родного языка, возможности его развития, не ведая об этом, вот почему К.И. Чуковский и Роман Якобсон называли детей гениальными лингвистами.
Еще одна важная черта детской субкультуры — табу-ирование личных имен в детских сообществах и наделение сверстников прозвищами и кличками. Эта сторона проявления автономизации детской группы, особенно характерная для подростковой и юношеской среды, к сожалению, до сих пор не стала предметом внимания исследователей. Между тем, именно прозвища представляют собой своеобразное проявление самого содержания детской субкультуры и богатый материал для уяснения механизмов функционирования детских сообществ в онто- и социогенезе.
На примере анализа прозвищ семиклассников одной из школ проиллюстрируем закономерности проявления этих маркированных знаков в группе и психологические основания наделения ими сверстников. Некоторые прозвища появляются как отражение тех или иных внешних характеристик ребенка: «Рыжуха» (рыжий), «Сяда» (белобрысый мальчик из Белорусии, где «якают»), «Очко» (мальчик носит очки); в других случаях имеют значение отличительные признаки наружности и особенности характера: полнота и добродушие — «Колобок», болтливость — «Вертолет», плутовство и лживость — «Бендер». Прозвища даются как своеобразная трансформация (замена!) фамилии или имени: «Ворона» (Воронков), «Гришак» (Григорий), «Серый» (Сергей), или как отражение рода деятельности человека: «Домашка» (учительница по домоводству), «Фут» (мальчик — любитель футбола).
Некоторые прозвища имеют характер скрыто оскорбительный: «Чебурашка» — долговязая и агрессивная девочка, грозящая расправой с обидчиками с помощью отца — милиционера, «Чип» — сильный мальчик, но очень маленького роста, «Кащей» — худенький и слабый мальчик, «Овца» — кудрявая и глуповатая девочка.
Наряду с этими, достаточно угадываемыми соотнесениями с конкретной персоной, существуют прозвища, которые имеют весьма сложную интерпретацию (или этимологию). Например, сильного и драчливого мальчика почему-то называют «Дрэзэ», а красивую и стройную девочку — «Куня»; объяснения такого рода прозвищ иногда находятся в сфере чистых звуковых форм, которые несут определенную эмоциональную информацию детям (как и поэтам). Вместе с тем, в этом классе, как почти в каждом детском сообществе, имеют место определенные метакультурные прозвища — характеристики, прозвища — печати (такие, как например, «Толстяк — Колобок — Хрюша», «Очкарик — Очко — Знайка», «Тупица — Овца — Незнайка», «Плут —Труфальдино — Бен-дер » и пр.), представляющие собой ролевую программу поведения, задаваемую ребенку детским сообществом и важную составную часть социальной структуры детской группы, которой необходимы свой рыцарь и свой оруженосец, свой «дурак», свой шут и свой Знайка. Подходящий ребенок как бы загоняется в особую социальную нишу с четким поведенческим набором и жесткими требованиями. Такие прозвища — часть фиксированных свойств детской субкультуры, и подобно жанрам детского фольклора (считалкам, дразнилкам и т.п.), выступают как социокультурные инварианты, повторяющиеся в каждом поколении детей.
Некоторые прозвища-программы выступают как транскультурное явление, известное в различных странах, в разные эпохи (например, «Хрюша» или «Грязнуля» — он как бы один грязен «за всех»). Прозвище способно вызывать определенный стиль поведения, оно обнаруживает тенденцию выражать себя таким образом, чтобы его носитель соответствовал содержанию, был его «достоин». Например, замечено, что девушки, имеющие «кошачьи» прозвища («Мурка», «Кэт» и пр.), акцентируют мягкие «кошачьи» повадки, а мальчик с прозвищем «Джексон» неосознанно копирует поведение и привычки известного рок-певца.
Прозвище в отличие от собственного имени ребенка всегда эмоционально насыщено, оно несет в себе момент оценки (позитивной / негативной, либо амбивалентной). Однако смысловые акценты могут быть различимы, лишь исходя из внутреннего социокультурного контекста детского сообщества. Если в младшем школьном возрасте прозвище — это, как правило, печать яркой индивидуальности, а отсутствие его обидно, то у подростков оскорбительные прозвища — признак аутсайдера, но в любом случае: иметь прозвище значит быть замеченным сверстниками. Или если, например, прозвище Петух (часто как производное от фамилии) несет нейтрально — позитивный смысл в школьном классе и может лишь намекать на задиристость и драчливость мальчика, то в криминальной среде малолетних правонарушителей кличка Петух означает ярко выраженное презрительное отношение к «опущенному».
Надо сказать, что в отличие от прозвищ в детской среде, клички в криминальной субкультуре несовершеннолетних полностью заменяют им имя и фамилию, жестко и однозначно закрепляют статус личности в групповой иерархии (лидера — «бугра» или морально опустившегося человека — «чушки»), служат вербальным средством деперсонализации личности.
Таким образом, наделение прозвищами, создание своего языка, сленга внутри сообщества представляет собой атрибутивную характеристику любой субкультуры, в том числе и детской, служит обособлению и автономизации социальной группы, ее структуризации и оценочным характеристикам ее членов.
Важнейшим элементом детской субкультуры являются религиозные представления и духовная жизнь детей. Духовное здесь понимается (условно) как такая деятельность сознания, которая направлена на определение личностью критериев добра и зла, формирование мотивов поведения в согласии (или противоречии) с совестью, а также и на поиск смысла жизни и своего места в ней. Совесть — духовная инстанция, выражение нравственного самосознания личности, позволяющего осуществлять контроль и оценку собственных поступков.
Детская духовная жизнь являет собой наиболее глубокую, интимную сторону жизни ребенка, но и наиболее сокрытую часть от внешнего наблюдателя (не только взрослого, но и сверстника). Именно это имел в виду и об этом прекрасно сказал В.В. Зеньковский: «Мы знаем, мы глубоко чувствуем, что там, в глубине детской души, есть много прекрасных струн, знаем, что в душе детской звучат мелодии — видим следы их на детском лице, как бы вдыхаем в себя благоуханье, исходящее от детской души, — но стоим перед всем этим с мучительным чувством закрытой и недоступной нам тайны» [Зеньковский1, 1995, с.208].
В силу особой мифологичности детского сознания с верой в сверхъестественное, потребностью в обретении высшего средоточия целостного мира, его Творца и Вседержителя, каждый ребенок естественно религиозен. Даже в том случае, если ребенок отлучен от религиозной традиции, как подавляющее большинство детей России постреволюционного периода, потребность в «горней сфере», поиск эмоциональной связи с высшим, живое богообщение свойственны детской душе в полной мере.
Для российской духовной традиции, как уже отмечалось, характерно особое отношение к ребенку как «наследнику Царствия Небесного», выразившееся в церковном почитании детей, так что можно говорить об особом типе детской святости в русской православной культуре, народном почитании святых детей.
В детских традиционных верованиях, свойственных религиозному фольклорному сознанию, в среде младших школьников бытуют различные «языческие» рассказы о колдовстве, нечистой силе и предметах — вредителях (Красное пятно, Черная рука и др.). Но в более старшем возрасте присутствуют и христианские православные представления: рассказы о святых, о чудесном спасении, о посещении «того» света, которые детьми зачастую мыслятся индивидуально и обсуждаются в кругу сверстников для уяснения понятий греха, воздаяния, нравственной ответственности. Однако в своей массе религиозные чувства дети часто скрывают и от сверстников, боясь насмешки, предпочитая обращаться непосредственно к «высшей инстанции», способной услышать и помочь. Вот пример детской молитвы — девочки Наташи 8 лет:
«Господи, сохрани нас! Дай нам здоровья, успехов в жизни. Спаси! Спаси! Господи, помилуй. Господи, помилуй. Господь наш Иисус Христос, мы любим тебя. И Божья Матерь, сохрани нас и спаси. Не давай никому обижать малышей. Дай всем детям учиться хорошо, на «4» и «5». Дай малышам в садике здоровья. Дай нам, Господи, быть красивыми и долго жить до 100 лет. Спаси нас, Господи, мы никогда Тебя не забудем. Мы Тебя, Боженька, любим больше всех на свете и ждем Твое Рождество — 7 января» (записано бабушкой девочки в декабре 1995 г.). Подобные детские молитвы присущи как нецерковным, стихийно верующим детям, так и воцерковленным, знающим тексты молитв и Священное писание, но испытывающим потребность в «своих» молитвах для выражения духовного устремления, просьбы.
Изучение духовной психологии как самостоятельном направлении психологической мысли, столь блестяще начатое в начале ХХ в. плеядой замечательных ученых: Н.О. Лосским, Г.В. Флоровским, С.Ф. Франком и др., которые стремились восстановить права психологии в старом, буквальном и точном значении этого слова, т.е. создания науки о духовном человеке как образе Божием (Б.С. Братусь, Б.В. Ничипоров, В.И. Сло-бодчиков). После длительного перерыва психология не только психики, но и души, духовного бытия человека возвращается в науку, особо отрадно внимание ученых к вопросам становления духовно-целостного мировоззрения, духовно-нравственного воспитания (ДНВ) и духовно-нравственного развития (ДНР) современного ребенка в общностях и социальных группах.
Смеховой мир детской субкультуры. Существование высшего, святого, горнего всегда предполагает и наличие — пусть в скрытой форме — низшего, дольнего. Подобно тому, как в Древней Руси наряду с исключительной духовной культурой и благочестием существовала смеховая культура рождественских Святок и масленицы, буйных игр, песен и плясок, так же и внутри детской субкультуры нельзя не увидеть «низовые» формы устных текстов фольклора. К ним могут быть отнесены: всевозможные розыгрыши и поддевки сверстников и взрослых (типа современного озорства с дверными и телефонными звонками в городах), пародии (типа «У Лукоморья дуб спилили...»), а также детская неприличная поэзия, те же садистские стишки и другие формы, в которых комическое, веселое, к которому всегда стремится ребенок, приобретало психологический смысл нарушения запретов взрослых. На единый источник и общий способ самоподачи смехового мира взрослых и некоторых форм детского фольклора указывается известным культурологом Д.С. Лихачевым: «Рифма и особый условный ритм как знаки шутки ближе всего стоят к тому способу дразнить, который распространен среди детей: дразня, дети часто подбирают «обидные» рифмы к имени того, кого они дразнят, произносят свои дразнилки нараспев, пританцовывая, ритмически повторяя некоторые фразы, выражения, растягивая слова и т. д.».
Любовь ребенка к дразнилкам, перевертышам, временному нарушению статусов, смеховым ситуациям в одно и то же время и разрушает, и утверждает порядок и незыблемость мира, проверяемого им на прочность. Смеховая активность ребенка это всякий раз подтверждение собственного существования через как бы выворачивание себя и окружающих «наизнанку».
Такой изнаночный, перевернутый, «дурацкий мир», характерный для игровой культуры средневековой Руси, в определенной мере свойствен детской субкультуре в целом, не только в силу общего для них игрового элемента, но и потому, что в этом карнавале человек изымается из всех привычных стабильных форм и погружается в стихию хаоса, неопределенности, поскольку смех нарочито искажает мир, он как бы экспериментирует над миром, лишает его разумных объяснений, причинно-следственных связей.
Таким образом, смеховой мир детства встроен в детскую субкультуру наряду с миром страшного, опасного, а также с миром божественного, мистического — в социокультурной регуляции жизни детского сообщества.