В первых рядах выдающихся мыслителей, изучавших самый мифический, самый разрушительный и до сих пор до конца непонятый феномен революции, без сомнения, стоит наш соотечественник Питирим Сорокин (1839—1968), кого три раза заключали в тюрьму при царском режиме, кто после Февральской революции в возрасте 28 лет служил секретарем премьер-министра Керенского, кто Октябрьскую революцию встретил в оппозиции и кто, наконец, был выслан в 1922 г. за границу как злостный враг большевистской власти. Он сидел в тюрьме и при царе, и при большевиках и был даже фактически приговорен ими к смертной казни, но приговор был заменен изгнанием. Он провел два года в Чехословакии, а затем уехал в Соединенные Штаты, где после короткого пребывания в Вассарском колледже получил должность профессора в США. В 1924—1930 гг. он являлся профессором Миннесотского университета, а в 1930—1955 гг. — профессором Гарвардского университета.
Осенью 1923 г., приняв приглашение видных американских социологов прочесть серию лекций о русской революции, Сорокин навсегда перебирается с европейского континента в Соединенные Штаты. Менее года понадобилось Сорокину для культурной и языковой акклиматизации. Летним семестром 1924 г. он приступил к чтению лекций в университете штата Миннесота. Годы, проведенные в Миннесоте, были, пожалуй, самыми продуктивными в его жизни. Основными работами этого периода являются: «Социология революции» (1925 г.), «Социальная и культурная мобильность» (1927 г.), «Современные социологические теории» (1928 г.) и др. Эти научные труды помогли Сорокину с «задворок» политической эмиграции передвинуться на авансцену американской социологии.
Для социолога, отдавшего свою молодость романтическим увлечениям революционными идеями3 (а через подобную героику прошли почти все великие личности российской философии и социологии конца XIX—начала XX в., вспомнить хотя бы Н. Бердяева), а затем оказавшегося свидетелем и жертвой революционной диктатуры большевиков, стало почти неизбежным обращение к проблемам социологии революции. П. Сорокин так и остался в мировой социологии единственным крупным мыслителем, кто постиг этот феномен на личном опыте, застав сразу три революции — 1905 г., Февральскую и Октябрьскую, — имея уникальную возможность изучать ее всеми доступными средствами, в том числе включенным и невключенным наблюдением, зная не понаслышке содержание всех фаз революционного движения. Уже в 1919 г. он исследует самые злободневные проблемы российской действительности — войну, революцию, голод. История: страны глазами включенного наблюдателя описана в «Листках русского дневника».
Редко кому удавалось быть свидетелем на столь небольшом отрезке времени столь значительных революционных событий, которые имеют для социолога одну неприятную особенность — проходить и уже никогда не повторяться. Две русские революции, две мировые войны, Русско-японская, затем Гражданская, а позже и холодная войны определили основные векторы его жизненного пути и дали богатейший материал для аналитических рассуждений. Об этом свидетельствуют названия его важнейших книг: «Социология революции», «Кризис нашего времени», «Власть и мораль», «Голод как фактор». В статье «Современное состояние России», опубликованной в журнале «Новый мир» № 4 за 1992 г., П. Сорокин дает оценку потерь, которые понесла Россия во время войны и революции начиная с 1914 по 1921 г.
Кстати сказать, сам термин «социология революции» в научный оборот ввел именно П. Сорокин в 1925 г.
Любопытные факты
Знаете ли вы, кто был первым советским профессором социологии? Человек, который люто ненавидел советскую власть и которого советская власть ненавидела столь же сильно. В 1919 г. после разрыва с партией эсеров (в 1917 г.) П. Сорокин полностью сосредоточился на научной и преподавательской деятельности и организовал первый в России социологический факультет. Он стал его деканом, в 1920 г. — первым профессором социологии России.
Задача социологии, полагает П. Сорокин, заключается в том, чтобы в совокупности социальных феноменов увидеть те черты, которые схожи во всех однотипных явлениях, когда бы и где бы они ни происходили. И с этой точки зрения русская революция с присущими ей деталями и подробностями — объект историка, а русская революция как тип — объект социолога. Именно с точки зрения социолога в «Социологии революции» рассматривается поведение человека индивидуально и коллективно.
Революция перетряхивает состав социальных групп, уничтожает одни группы, создает другие. В этом процессе есть несколько фаз: первая, короткая — эмоциональный, волевой интеллектуальный протест против власти и ее разложения, вторая — «половодье», когда идет механическое перемещение людских составов— верхов и низов социальных лестниц, часто террор и свирепые войны сопровождают эти перемещения, и третья фаза — «река входит в свои берега» — люди устают, ищут порядка, социальный порядок восстанавливается.
Несомненной заслугой Сорокина как историка и социолога является глубокое осмысление русской революции, которой он посвятил книгу «Современное состояние России» (Прага, 1923) и статью «Россия после нэпа». Наиболее краткую версию «Социологии революции» Сорокин дал в своей автобиографии-. «Всякая революция, — пишет он здесь, — описывая полный цикл своего развития, проходит три типичные фазы. Первая фаза, как правило, быстротечна. Она отмечена радостью по поводу освобождения от гнета старого режима и великими надеждами на реформы, которые обещают все революции. Эту первоначальную стадию можно назвать лучезарной: ее власть гуманна и великодушна, действия мягки, нерешительны и довольно бессильны. В человеке начинает просыпаться «звериное начало». Эта короткая увертюра сменяется обычно второй, разрушительной фазой. Революция превращается теперь в неистовый ураган, который разрушает все без разбору на своем пути. Он безжалостно выкорчевывает не только устаревшие, но и полнокровные институты, которые он разрушает наравне с мертвыми или отжившими свое ценностями; он убивает не только паразитарную старорежимную властвующую элиту, но также и множество творческих личностей и групп. На этой стадии революционная власть безжалостна, тиранична и кровожадна. Ее действия в основном разрушительны, ее методы — насилие и террор. Если ураганная фаза не разрушит нацию до основания, революция постепенно перерастает в третью, конструктивную фазу. Все контрреволюционные силы уничтожены, начинается строительство нового порядка, новой культуры, нового человека. Этот новый порядок создается не только на основе революционных идеалов, но предусматривает и реставрацию наиболее жизненных дореволюционных институтов, ценностей и тех особенностей быта, которые на время были разрушены во второй фазе революции и которые оживают и восстанавливаются независимо от желаний революционной власти. Таким образом, послереволюционный порядок обычно представляет собой смешение новых порядков и нового образа жизни со старыми, жизненными и продуктивными порядками дореволюционного времени. Примерно с конца 20-х гг. начался переход русской революции к этой продуктивной фазе, которая в настоящее время достигла своего полного развития».
Позже, в 1924 г., разрабатывая тему социальной мобильности, П. Сорокин укажет, что за два года русской революции были уничтожены почти все представители самых богатых слоев; почти вся политическая аристократия была низвергнута на низшую ступень; большая часть предпринимателей и почти весь ранг специалистов-профессионалов были низложены. Вместе с тем в течение последующих 5—6 лет большинство людей, которые до революции были «ничем», стали «всем» и поднялись на вершину политической, экономической и профессиональной аристократии. Никогда в нормальные периоды русское общество не знало столь сильной вертикальной мобильности. «Большевики в России до революции не имели какого-либо особо признанного высокого положения. Во время революции эта группа преодолела огромную социальную дистанцию и заняла самое высокое положение в русском обществе. В результате все ее члены en masse были подняты до статуса, занимаемого ранее царской аристократией... За один или два года русской революции были уничтожены почти все представители самых богатых слоев; почти вся политическая аристократия была низвергнута на низшую ступень; больше я часть хозяев, предпринимателей и почти весь ранг высших специалистов-профессионалов были низложены. С другой стороны, в течение пяти-шести лет большинство людей, которые до революции были «ничем», стали «всем» и поднялись на вершину политической, экономической и профессиональной «аристократии». Революция напоминает мне крупное землетрясение, которое опрокидывает вверх дном все слои на территории геологического катаклизма. Никогда в нормальные периоды русское общество не знало столь сильной вертикальной мобильности. Картина, которую дают Великая французская революция 1789 г., английская революция XVII в., крупные средневековые изменения или социальные революции в Древней Греции, Риме, Египте или в любой другой стране, подобна той, которую дает русская революция».
П. Сорокин, завоевавший признание в качестве величайшего социолога-баталиста, оперирующего на огромных просторах всемирной истории, давно интересовался вопросом: является ли русская нация, пережившая в XX в. одну революцию за другой, то и дело с кем-то воевавшая, самой деструктивной шли ее история ничем не отличается от других крупных стран. В работе «Основные черты русской нации в двадцатом столетии» (1944.) он попытался дать ответ: «Большинство войн, которые вела русская нация, были скорее оборонительными, чем наступательными. Это были войны с многочисленными азиатскими и европейскими захватчиками, проходившие главным образом на территории русской нации. Общий индекс всех войн России (измеряемый частотой, интенсивностью военных столкновений, величиной участвовавших в них сил) в период с XII по XX столетие указывает на то, что русская нация несколько реже выступала в качестве воюющей стороны в сравнении с большинством европейских наций, Древней Грецией и Римом. Однако это отличие трудно измерить конкретным образом, поскольку индекс войн и состояний войны изменяется в различных странах в разные исторические периоды, что требует особого изучения.
То же самое верно в отношении обычных, а также революционных изменений русской истории. Если сравнивать частоту, интенсивность, дол современность, степень разрушительности и насилия революционных и других важнейших соц неполитических волнений, то русская нация едва ли будет выглядеть более революционной и "склонной к беспорядкам" в период с XII по XX столетие по сравнению с большинством европейских наций, Древней Грецией, Римом и Византией. Однако опять же, эти отличия трудноизмеримы и разнятся от страны к стране в различные исторические периоды: каждая нация бывала "революционной' и "склонной к беспорядкам" в одни периоды своей истории и в то же время вела себя вполне "спокойно в другие периоды. Это доказывает лишь то, что широко распространенное мнение об особой "склонности к беспорядкам" и особом "революционизме" русского народа является пропагандистским стереотипом, запущенным в употребление политическими противниками русской нации, царского и советского правительства».
Сам Сорокин выступает принципиальным противником революции из-за огромного потока крови, неоправданного уничтожения материальных и духовных ценностей. То, что со временем можно записать в позитив революции, можно достичь реформами— таков его вывод: «История социальной эволюции учит нас тому, что все фундаментальные и по-настоящему прогрессивные процессы есть результат развития знания, мира, солидарности, кооперации и любви, а не ненависти, зверства, сумасшедшей борьбы, неизбежно сопутствующей любой великой революции. Вот почему на революционный призыв я отвечу словами Христа из Евангелия: "Отче Мой! Да минует меня чаша сия!».
П. Сорокин отмечал, что революции, несмотря на побуждения самих революционеров, изменяют поведение людей далеко не в лучшую сторону, культивируя вражду, злобу, ненависть, разрушение, обман. Революция, как известно, «био логизирует» поведение людей, опуская их до уровня господства животных инстинктов-. Наряду с тем у революции есть и обратная сторона — проявления жертвенности, подвижничества и героизма. Правда, между двумя сторонами революции существует парадоксальная диспропорция: звериные инстинкты проявляют массы, а жертвенность и героизм — единицы. Другой парадокс, быть может, еще более удивительный, заключается в том, что по прошествии многих лет люди начинают идеализировать революцию, забывая о ее жертвах и разрушениях. Создаются исторические мифы, подменяющие историческую реальность. Однако попытки реализации социальных мифологий всегда и везде приводили к противоположным результатам: вместо свободы — тотальное рабство, вместо мира — войны, вместо хлеба — голод. Все революции, как полагал П. А. Сорокин, реакционны.
И вовсе не случайно в 1920—1930-е гг. Сорокин обосновал «закон социального иллюзионизма». Россиянам потребовалось несколько десятилетий, дабы осознать иллюзорность идей, выдвинутых Великой Октябрьской революцией. Сегодня многие люди, особенно пожилого возраста, считают, что В. Ленин и большевики были правы, что они хотели построить самое справедливое в мире общество, но им помешали.
Сорокин обосновал социальный закон флуктуации тоталитаризма и свободы, показывающий, что в условиях кризисов и революций усиливается государственная регламентация всех сторон жизни, а когда сильный кризис позади, «масштабы и суровость правительственной регламентации уменьшаются, идеологические и культурные системы общества конвертируются к мирным детоталитарным, менее регламентированным, более свободным образам жизни».
Характеризуя революционеров как специфический социальный тип, П. Сорокин не морализирует по поводу их поступков или криминальных наклонностей. Он просто указывает на их историческую обреченность. На обреченность этой социальной группы. Поначалу они полны благородных замыслов. Во всяком случае, так кажется со стороны, а именно той возбужденной толпе, которая внимает каждому слову вождя. Но вот они добрались до власти — и с ними происходит удивительная метаморфоза: пламенные уравнители, бессребреники- и робин гуды мгновенно превращаются в жестоких тиранов, карающих «врагов народа». Оказывается, никакой метаморфозы и не было. Просто в человеке пробудилось то, что давно в нем было заложено. Мнимые уравнители на деле являются самыми ярыми поборниками социального неравенства:
«Громадное потенциальное стремление к неравенству у многочисленных уравнителей становится сразу заметным, как только они дорываются до власти. В таких случаях они часто демонстрируют большую жестокость и презрение к массам, чем бывшие короли и правители. Это регулярно повторялось в ходе победоносных революций, когда уравнители становились диктаторами. Классическое описание подобных ситуаций Платоном и Аристотелем, выполненное на основе социальных потрясений в Древней Греции, может быть буквально применено ко всем историческим казусам, включая опыт большевиков. Мы видим их в попытках братьев Гракхов (конец II в. до н. э.) уменьшить экономическую дифференциацию за счет введения дополнительных налогов на роскошь, раздачи земли в долг и других законов. Следующие социальные "выравнивания" выпадают на период гражданских войн и революций на закате республики (в форме конфискаций, грабежа, "национализации", экспроприации перераспределений земли и т. п.)».
Подтверждение правоты суждений нашего соотечественника мы обнаруживаем с самой неожиданной стороны. Итальянский мыслитель Никколо Макиавелли (1469—1527), изучивший анатомию политических карьеристов с античности до эпохи Возрождения, доказал (и это описано в его сочинении «Государь») следующую закономерность: в период своего избрания или на пути продвижения к власти кандидаты раздают толпе многочисленные обещания и стараются прослыть великими поборниками демократии, справедливости и милосердия. Но как только они получают желаемое, их поведение мгновенно меняется: из милосердных покровителей толпы они превращаются в тиранов, притеснителей и жестокосердных людей. Удивительна не только обнаруженная итальянцем историческая закономерность, но и ее теоретическое обоснование. Макиавелли призывает правителей изменить свое поведение, ибо выполнять свои обещания означает стать зависимым от толпы, потерять твердость, жесткость и решимость. Таких правителей народ не любит больше всего. В том и кроется парадокс власти: народ выбирает одного правителя, а получает потом совсем другого, хотя это одно и то же лицо.
Другое подтверждение сорокинского тезиса можно найти в созданной им теории стратификации. Она гласит, что в мировой истории социальная пирамида доходов постоянно пульсировала (Сорокин называет процесс изменения высоты пирамиды доходов флуктуацией). Не существует никакой закономерности, а потому социальный прогресс вовсе не выражается в постепенном приближении ко всеобщему равенству. Значит, искусственно стремиться к нему абсурдно. Абсурдно и немилосердно, ибо как только революционеры уравнивают всех людей, через некоторое время появляется элита, которая считает себя «самой равной среди равных», т. е. выделенной, привилегированной. Через короткое время у них высокие оклады, особняки, административные рычаги, награды и звания.
Итак, изменчивы как сами революционеры (милосердие превращается в жестокость), так и дело их рук — мировые революции. Они возникают ради учреждения всеобщего равенства и приведения народа ко всеобщей справедливости, а заканчиваются установлением еще большего неравенства, нищеты и страданий народа. Так было всегда, таков циклический характер истории и сейчас, и две тысячи лет назад:
«Существование циклов можно видеть даже из нескольких цифр, которые относятся к доле различных групп доходов в общем национальном доходе в XIX и XX веках в европейских странах. Статистика показывает, что эти доли колеблются из месяца в месяц, из года в год, от одного периода в несколько лет в другой. Русская революция в периоде 1917 по 1921 год — современный пример внезапного и радикального выравнивания экономической стратификации общества, с 1921 года появилась противоположная тенденция, которая проявляется в возрождении многих слоев, разрушенных в первый период революции...
В течение этих же лет схожий процесс наблюдался в Венгрии и Баварии, где происходили подобные выравнивания. В прошлом подобный ход событий продемонстрировали многие «коммунистические» революции в Греции, Персии, во многих мусульманских странах, Китае, в средневековой Богемии, государстве таборитов, в Германии (коммунистические общества Т. Мюнцера и Д. Лейдена), во Франции во времена Великой французской революции 1789 г. и т. п. Другими словами, радикальному выравниванию экономической стратификации более или менее развитых социальных организаций всегда сопутствовали социальные потрясения, сопровождаемые сильной экономической дезорганизацией, голодом, нищетой; они никогда не были успешными и чаще всего — кратковременными; и как только общества начинали экономически выздоравливать, то всегда возникала новая экономическая стратификация... Неизвестно абсолютно ни одного исключения из правила. Общества «государственного социализма» или «военного коммунизма», как в Спарте или Римской империи IV—V веков нашей эры, королевстве инков, древней Мексике, Египте при Птолемеях, государстве иезуитов, которые существовали сравнительно долго, — не исключения из этого правила по той простой причине, что они в действительности были высоко стратифицированными обществами с сильным экономическим и социальным неравенством различных слоев внутри каждого из них».
Никакие попытки выравнивания экономической пирамиды с помощью революций нельзя считать прогрессивными даже на те прогрессивистские лозунги, под которыми эти самые революции происходят. Уравнительные эксперименты сопровождаются катастрофическими разрушениями экономической жизни общества, еще большим усилением нищеты массы населения, анархией и смертью. Это именно эксперименты, ибо учиняются над живыми людьми группой политических фанатиков, имеющих на вооружении отряды боевиков, совершающих в стране кровавый переворот. Естественные революции, например научные или революции в области моды, происходят сами собой, незаметно для населения: накопленная сумма знаний или культурных инноваций не может развиваться дальше в старых формах, происходит переход к новой парадигме. Смена циклов идей и культурной моды происходит как бы сама собой, естественным образом. Политическая же революция осуществляется насильственным путем и требует огромных жертв от населения. Те, кто жаждут искусственного выравнивания, предупреждает П. Сорокин, должны быть готовы к его последствиям: «Третьего не дано! Либо плоское экономическое общество, но сопровождающееся нищетой и голодом, либо относительно преуспевающее общество с неизбежным социально-экономическим неравенством».
Таким образом, революция проходит две фазы — разрушения и восстановления иерархии (оппортунизма). Ее стратификационный профиль вслед за этим сначала уплощается, а затем вытягивается: «в случае катастрофы или крупного переворота происходят радикальные и необычайные профили. Общество в первый период великой революции часто напоминает форму плоской трапеции, без верхних эшелонов, без признанных авторитетов и их иерархии. Все пытаются командовать, и никто не хочет подчиняться. Однако такое положение крайне неустойчиво. Спустя короткий промежуток времени появляется авторитет, вскоре устанавливается старая или новая иерархия групп, и, наконец, порушенная политическая пирамида воссоздается снова. Таким образом, слишком плоский профиль суть только лишь переходное состояние общества... «Слишком сильное руководство» порождает тенденцию к сокращению, «слишком слабое» вызывает противоположную реакцию. Наблюдаются, однако, и такие случаи, когда группа не совершает необходимых изменений в своем профиле, а продолжает развивать свою стратификационную «односторонность». В результате это приводит к катастрофе профессионального учреждения или к катастрофе всей экономической жизни, если этот недуг охватывает самые большие группы страны. Подобная ситуация часто наблюдается во время революций. Примером может послужить русская революция. В России с самого начала был уничтожен весь слой предпринимателей и высших специалистов.