Уже с конца 1960-х гг. сравнительная политология испытывает все большее воздействие новых методологических ориентаций, связанных с возрождением интереса к политической философии и критикой рациональных оснований науки. Примерно в это время разворачивается критика бихевиорализма (Easton, 1969). Можно выделить несколько оснований этой критики. Во-первых, политическая наука в целом и сравнительная политология в частности оказались невосприимчивыми к новым социальным и политическим переменам, которые так бурно выявились в конце 1960-х — начале 1970-х гг. в виде контркультурных движений молодежи. Во-вторых, попытка создать на основе бихевиорализма и структурного функционализма политическую науку, лишенную ценностной нагрузки, фактически привела к господству лишь одной теоретической парадигмы, связанной с идеологией «буржуазного либерализма». В-третьих, оказалось, что бихевиоральная и структурно-функциональная методологии сравнительного анализа, ориентирующиеся на поиск закономерных связей и подобий, фактически вели к созданию картины такого политического мира, который лишался значительной доли уникальности и многообразия. В-четвертых, преобладание количественных методов анализа в сравнительной политологии хотя и создавало возможность для проверки гипотез, но одновременно приводило к их обеднению. Фактически путем статистической проверки утверждались зачастую либо довольно банальные истины, либо уже известные зависимости. В-пятых, хотя сравнительная политология и включала в свое поле зрения страны Азии, Африки и Латинской Америки, но сформированная телеологическая концепция зависимого развития вызывала протест как у западных компаративистов, так и у исследователей незападных стран.
Возрождение интереса к политической теории и философии не могло не отразиться на состоянии эмпирически ориентированной сравнительной политологии. Некоторые исследователи заговорили даже о кризисе данной отрасли науки. Однако, соглашаясь с критикой эмпирически ориентированной сравнительной политологии, следует сказать, видимо, о том, что здесь наблюдается некоторая трансформация методологических исследовательских моделей и перенос интереса с поиска подобий и общих зависимостей на показ различий и создание новых, более разнообразных классификаций.
В 1970-е гг. сравнительная политология вновь встала перед проблемой обновления. Хотя Г. Алмонд и говорил о том, что кризис в сравнительной политологии был скорее политическим, чем интеллектуальным (Almond, 1990, p. 252), дисциплина стала изменяться и методологически, и содержательно. Тематика сравнительных исследований характеризуется переходом от изучения традиционных институтов и факторов политической деятельности (государство, партии, выборы, средства массовой информации) к осмыслению новых явлений (окружающая среда политики, групповые интересы и неокорпоративизм, новые массовые движения, постматериальные ценности, этнические, языковые, возрастные и гендерные факторы). Особое значение придается исследованиям того, как формируется политический курс, как влияют на него старые и новые институты и факторы. Формируется целая самостоятельная суботрасль — сравнительная публичная политика.
Происходили и происходят серьезные перемены и в области методологии. Пожалуй, именно эти перемены заставляют говорить о кризисных тенденциях в сравнительной политологии. Прежде всего это связано с переоценкой значения бихевиорализма и структурного функционализма. Не случайно все еще продолжаются атаки на эти методологические подходы. Вместе с тем можно говорить о следующих основных тенденциях, которые характеризуют процесс методологической трансформации сравнительной политологии.
Первую тенденцию можно обозначить как радикальную. Наиболее четко она представлена в постмодерной и феминистской политикотеоретических ориентациях. Постмодерн и феминизм по-разному подходят к критике современного научного познания и понимания политики. Но суть критики одна: радикальный разрыв с доминированием в познании одного стиля, будем называть его «рациональнонаучным», или «маскулинным». Хотя эти радикальные ориентации нашли отражение прежде всего в политической теории и философии, но их влияние становится все более заметным в методологии политических исследований; и, что важно, постмодерн и феминизм проблематизируют темы теории и метода в сравнительной политологии.
Отметим лишь некоторые важные для сравнительной политологии положения. Политологический постмодерн проблематизировал саму сравнительную политологию, так как поставил под вопрос саму возможность получения истинного результата познания, базирующегося на консенсусе относительно подобия структур и функций реального политического мира. «Методологии, предложенные Деррида, Фуко и Лиотаром (деконструкция, генеалогия и паралогия, соответственно), задуманы, в целом, для того, чтобы децентрировать производство языка и истины для более точного отражения случайного и относительного характера познания. Общество содержит плюральность гетероморфных языков. Генеалогический анализ обнаруживает, что история была борьбой между этими языками» (Roch, 1993, p. 340). Подвергая критике рационализм и рациональные модели демократии, постмодерн закладывает основы плюрализма методологических и теоретических ориентаций. Однако при этом происходит фактическое возвращение к конфигуративным исследованиям, а именно это было одним из основных пунктов, на котором строился переход от «традиционной» к «новой» компаративистике.
В сравнительной политологии феминистская волна нашла отражение в исследованиях положения женщин в различных скандинавских демократиях, проблемы гражданства и политического участия, особенностей публичной политики и государства всеобщего благоденствия. Феминистская сравнительная политология выделяется в самостоятельную отрасль со своими центрами, журналами и специалистами.
Вторая тенденция связана с восстановлением значения историко-сравнительной методологии, наиболее отчетливо проявивишейся прежде всего в современном прочтении К. Маркса и М. Вебера. Хотя Маркс и Вебер являются антагонистами по вопросу социальных закономерностей, но обе методологические традиции позволяли в этот период, с одной стороны, противостоять узости эмпирико-количественной методологии сравнения, с другой — повысить в исследовании роль социальных и социально-культурных факторов объяснения (экономические и социальные структуры, религия, этничность, культура).
Еще в 1960-е гг. ряд исследователей активно начинают использовать методологию политического сравнения М. Вебера и К. Маркса. Среди последователей Вебера можно назвать С. Эйзенштадта, Р. Бендикса и Г. Рота. Первый использовал веберовскую концепцию «господства» и бюрократии для сравнительного анализа имперских форм правления еще в 1960-е гг., а позже — клиентелистских отношений в политике, не говоря уже о более масштабных компаративистских проектах. Р. Бендикс, исследуя развитие национальных государств в Западной Европе, России, Японии и Индии, опирался на веберовские понятия рациональности и традиционности, патримониализма, бюрократизации, плебисцитарной демократии. Г. Рот придавал особое значение концепции патримониализма в сравнительном анализе политического развития в третьем мире.
В 1960-1980-е гг. возрождается интерес к марксистской концепции классов, классовой борьбы, собственности, типа производства как объяснительным факторам политического развития, революций и становления государств. Так, Б. Мур одним из первых использовал концепции буржуазных и сельскохозяйственных социальных структур для объяснения возникновения капиталистической демократии, фашизма и коммунизма. Т. Скокпол для объяснения революций во Франции, России и Китае использовала концепции социальной структуры и конфликта.
Одновременно с этим в начале 1970-х гг. появляются исследования, посвященные методологическим проблемам сравнения у М. Вебера и К. Маркса. Особое значение имеет фундаментальная работа, изданная под редакцией И. Валиера в 1971 г., «Сравнительные методы в социологии», в которой большие главы посвящены К. Марксу и М. Веберу. Содержательные попытки вписать марксистскую традицию в политическую компаративистику были предприняты П. Калвертом и Р. Чилкоутом.
Подход к сравнению М. Вебера характеризуется сегодня как сравнительно-историческая методология, совмещающая позитивизм и неокантианство. Калберг в своей недавней работе, посвященной Максу Веберу и его методу сравнения, видит специфику веберовской методологии, во-первых, в интерпретативном понимании социального действия, включающем в себя как объективные, так и субъективные компоненты; во-вторых, концепции идеальных типов, которые снимают оппозицию теории интерпретации и позитивизма; в-третьих, в концепции мультикаузальности объяснения политико-социальных явлений. Он подчеркивает:
«Вебер говорит о таком уровне анализа, который отличается от исключительного сосредоточения, с одной стороны, на одиноких и преследующих свои интересы индивидуумах, и с другой стороны, на глобальных обобщениях „общества", на органических „системах" и простой ориентации на нормы. Поступая так, он обращает свое внимание на объединение субъективного смысла и индивидуального действия с отчетливо социальными ориентациями» (Kalberg, 1994, p. 31).
Третья тенденция может быть определена как обновленческая. Она связана с расширением методологических инструментов научного сравнительного анализа путем обращения к новым концептуальным подходам, которые позволяют использовать и развивать наработанный комплекс средств статистического анализа и одновременно разрешать проблему единства количественного и качественного исследования. Этой тенденции не чуждо использование всего положительного, что было проявлено в радикальной и историко-сравнительной ориентациях. Из последних работ этого направления следует отметить сборники под редакцией Г. Виарды «Новые направления в сравнительной политике» (1986) и Х. Кемана (1993), работы Ж.-Э. Лейна и С. Эрссона «Сравнительная политика: Введение и новые подходы» (1994), Д. Сартори «Сравнительный конституционный инжиниринг: Исследования и структуры, намерения и результаты» (1994), П. Пеннингса, Х. Кемана и Я. Кляйнненуиса «Проведение исследований в политической науке. Введение в сравнительные методы и статистику» (1999), Г. Питерса «Сравнительная политика. Теория и методы» (1998). Однако с целью большей строгости здесь будет обращено внимание на собственную значимость обновленческой тенденции.
Во-первых, критике стал подвергаться структурный функционализм за формальность и отсутствие возможности при его использовании ответить на вопрос, почему те или иные государства и политические системы различаются при осуществлении функциональных необходимостей. Генри Туне в этой связи писал:
«То, что утвердилось под именем теории — структурно-функциональная теория, или теория Парсонса, — было лишь набором категорий для упорядочивания опыта. Человеческие потребности, определенные Маслоу, например, служили скорее политическим целям государства всеобщего благоденствия, чем целям исследовательского объяснения. Сегодня, после такого внимания к ним, они вряд ли используются» (Teune, 1990, p. 48).
Отсюда возрос интерес к таким теоретическим моделям, которые определяли бы сравнительное исследование изначально. Значительно повышалась роль теории при формулировке гипотез, при проявлении сравнения и интерпретации эмпирических данных. Теория приобретает не инструментальное значение для сравнения, а становится целью сравнительного анализа. Термин «теория», пишет в этой связи Стефан Новак, должен отсылать к «по возможности недвусмысленному комплексу, или системам законов, или к широким законосообразным обобщениям, объединенным на основе общего унифицированного принципа, с ясно обнаруживаемыми топологиями и (или) историческими условиями их обоснованности» (Novak, 1989, p. 40).
Во-вторых, во многом новое понимание в теории определяется спором вокруг проблемы национального государства как основной единицы сравнительного анализа. Хотя сравнительный метод во многом отличается от статистического, но отличия эти зачастую трактовались как количественные, типа «мало случаев, много переменных». Корреляции между переменными рассматривались как достаточные для проверки выдвигаемых гипотез о каузальности отношений между факторами. Конечно, говорилось о необходимости сопровождать количественные данные качественной интерпретацией, но это уже рассматривалось как дополнительное условие исследования. Множество данных, приведенных в 1960-е и 1970-е гг. с использованием изощренной математической техники, все же стали вызывать вопросы. И один из главных: можно ли рассматривать отдельную страну или национальное государство как независимые единицы анализа? В качестве решения этой проблемы стал формироваться так называемый «холистский подход», получивший различное толкование в исследованиях таких ученых, как Л. Сильверман, А. Пшеворски, Г. Туне, С. Анттила. Холистский подход предполагает рассмотрение различных пространственных образований (т. е. национальные государства) как некоторых взаимосвязанных частей целого, описанного теорией.
В-третьих, критическое отношение к сравнительным исследованиям макроуровня выявило две основные тенденции в поиске решения теоретико-методологических и технико-методологических проблем. С одной стороны, утверждалось, что макротеория чрезмерно упрощает социальную реальность и может даже основываться на ложных предпосылках. Это означало, что исследование не получает теоретической модели, которая бы адекватно воспроизводила реальность. Решение при этом виделось в акценте на качестве данных, на сложности и уникальности макрополитических событий, на возврате к истории (т. е. к «реальному» времени, месту, народу) (Tilly, 1984, p. 2, 14). С другой стороны, критика сравнительно-исторической тенденции в политологии и политической социологии за отрицание в ней общей теории и стремление к уникальности приводила к попыткам создания новых теоретических моделей, которые позволяли бы сочетать эмпирический (в том числе количественный) анализ с широкими обобщениями каузальных отношений (Kiser & Hechter, 1991, p. 9, 17). Результатом второй ориентации явились заимствованные из экономических и социологических учений модели рационального выбора, теории игр, концепции неоинституционализма, теории политических сетей.
Конечно, обсуждение проблем сравнительной политологии сегодня не сводится всецело к радикальной, сравнительно-исторической и обновленческой тенденциям. Можно отметить и иные, более частные или более традиционные исследования. Так, совершенствуется и расширяется сфера использования математических методов анализа (например, новое для сравнительной политологии использование булевой алгебры и проявившийся интерес к логике нечетких множеств), возрастает значение методов сравнения наиболее похожих и наиболее непохожих систем, уделяется особое внимание проблеме эквивалентности в сравнении, повышается роль такой переменной, как «время», и т. д. Следует отметить также и изменения в тематике сравнительной политологии. В поле зрения на этом этапе попадают переходные процессы, конфликты, региональная интеграция, политический дискурс, новая политическая идентификация, политические финансы, коррупция, демократический аудит и т. д. Относительно самостоятельными являются такие направления, как демократизация и транзитология. В целом, вряд ли можно говорить о снижении интереса к сравнительной политологии, можно лишь констатировать серьезную перестройку ее методологии и тематики. В связи с этим можно согласиться с оценкой Сиднея Вербы:
«В будущем можно ожидать, что ситуация в области сравнительной политологии останется прежней. ... Дисциплина сохранит свою неоднородность стилей и теорий, а большинство ее приверженцев будут по-прежнему считать это благом» (Verba, 1986, p. 36)