Идея сравнения языков, как уже говорилось, появилась в европейской науке сравнительно поздно. Лишь в XVI–XVII вв., когда уже был накоплен материал по ряду языков, прежде всего европейских, была поставлена задача разграничения общих свойств языка и особенностей конкретных языков (или, выражаясь терминами Хомского, глубинных и поверхностных структур). В «Грамматике Пор-Рояля» была четко сформулирована идея о том, что существует общая логическая структура для всех языков. Однако в конкретных языках она может отражаться по-разному, иногда прямо, а иногда достаточно сложным образом. Каждый язык выражает некоторое мыслительное содержание, в принципе единое для человечества; это содержание должно передаваться везде, но не все свойства конкретных языков соотносятся с этим содержанием. Например, род неодушевленных существительных — свойство чисто «поверхностное», в разных европейских языках род не совпадает. Идеи, высказанные в XVII в., были очень глубокими, но ограниченным был языковой материал, которым тогда владели в Европе. Авторы «Грамматики Пор-Рояля» в основном использовали лишь материал латинского и французского языков, в меньшей степени — древнегреческого, испанского и итальянского. Универсальная логическая система понималась как контаминация систем реальных языков Европы, включая древние. Например, эталонной, «логической» системой падежей признавалась латинская система, поскольку там падежей было больше всего. Во французском же языке признавалось, что родительный падеж выражается предлогом de, винительный — постановкой имени после глагола, звательный — опущением артикля и т. д. С другой стороны, в «логическую» систему включались определенный и неопределенный артикли, хотя как раз в латыни их не было, здесь эталоном считалась французская система, более логичная и «правильная», чем испанская или итальянская. Вопрос же о «логическом» порядке слов вообще не рассматривался, поскольку во всех известных авторам грамматики языках основным или по крайней мере возможным был порядок «подлежащее — сказуемое — дополнение».
В XVII–XVIII вв. еще не поднимался вопрос о систематическом сравнении языков по их свойствам. Его поставили уже в начале XIX в. в Германии братья Август (1767–1845) и Фридрих (1772–1829) Шлегели, а затем упоминавшийся Вильгельм фон Гумбольдт. Они заложили основы лингвистической дисциплины, которую сейчас принято называть типологией. В ней сопоставляются языки вне зависимости от родственных связей, на основании их структурных свойств. Типологи выявляют и общие свойства всех языков, и индивидуальные особенности отдельных языков, но более всего их интересуют промежуточные явления: те или иные черты, которые встречаются не во всех, но во многих языках мира. В типологии языки сопоставляются по различным параметрам, которые могут принимать разные значения, а также по отношениям между этими параметрами.
Основатели типологии обратились к морфологии, которая тогда была самой развитой в Европе областью языкознания. Исходя из посылок, впоследствии отвергнутых наукой (братья Шлегели и Гумбольдт пытались найти в разных языковых типах разные стадии развития человеческого мышления), они выделили некоторые существенные параметры для сопоставления языков. Братья Шлегели разделили языки на флективные, агглютинативные и аморфные (последние были позже переименованы в изолирующие). Гумбольдт добавил еще один класс — инкорпорирующие языки. Эти понятия до сих пор, несмотря ни на что, сохранились в лингвистике.
Флективные, агглютинативные и изолирующие языки образуют некоторую шкалу, где класс агглютинативных языков как бы находится посередине между двумя другими. Каждый из классов обладает некоторой совокупностью признаков, в основном морфологических. Эталонные флективные языки — древние индоевропейские (древнегреческий, латинский, санскрит), близок к этому эталону и русский язык. В этих языках хорошо выделяются слова; каждое слово обычно грамматически оформлено, распадаясь на корень (корни) и аффиксы; значимые части слова тесно срастаются друг с другом и обычно имеют несколько вариантов; обычное явление — выражение одним и тем же аффиксом разных грамматических категорий (скажем, окончания русских прилагательных сразу обозначают род, число и падеж). Эталонные агглютинативные языки — тюркские и монгольские; близки к ним по строю финно-угорские, дравидийские, отчасти корейский и японский. В этих языках слово также состоит из корня (корней) и аффиксов, но связь между ними менее тесна, а их границы очевидны; в связи с этим не столь очевидны границы слов и различия между аффиксами и служебными словами; аффикс обычно обозначает лишь одну грамматическую категорию. В изолирующих же языках (китайский, вьетнамский и др.) слова обычно грамматически не оформлены и имеется тенденция к совпадению корня со словом (в ряде этих языков есть и служебные слова, с трудом отделимые от знаменательных); аффиксы и обязательные грамматические категории отсутствуют, а грамматические отношения передаются порядком слов и служебными словами. Если двигаться от типичных флективных к типичным изолирующим языкам, то всё более четкими становятся границы морфем (в том числе корней) и всё менее четкими — границы слов. Инкорпорирующие языки не стоят в одном ряду с другими классами. К ним относят, например, чукотский язык, некоторые языки индейцев Северной Америки. В этих языках слово часто совпадает с предложением: в глагол включаются элементы, обозначающие подлежащее и дополнения.
Как и другие лингвистические дисциплины, типология имела периоды «приливов» и «отливов». Идея о том, что разные типы языков различаются по степени совершенства (самыми совершенными считались флективные языки) и отражают стадии человеческого мышления, была отвергнута еще во второй половине XIX в. После этого несколько десятилетий типология почти не развивалась. Ее возрождение началось в 1921 г., когда появилась книга уже упоминавшегося Эдварда Сепира «Язык». В 1920–1930-е гг. были выдвинуты две важные идеи, изменившие характер типологии. В отличие от ученых XIX в., для которых типологическая классификация языков была принципиально единой, отражавшей стадии движения человеческого духа, Сепир определил такую классификацию как выделение разных параметров, свободно комбинирующихся друг с другом. Это, в частности, позволило найти место инкорпорирующим языкам, которые «не влезали» в традиционную шкалу. Если флективные (фузионные, в терминах Сепира), агглютинативные и изолирующие языки противопоставлены по степени спаянности морфем между собой, то инкорпорирующие языки (названные Сепиром полисинтетическими; современные лингвисты, впрочем, разграничивают эти два класса) имеют максимальное значение по признаку выражения грамматических значений внутри слова. Им противопоставлены синтетические языки (русский, турецкий), где слово обычно грамматически оформлено, но подлежащее и дополнения выражаются отдельными словами, и аналитические (китайский, английский), где грамматические отношения обычно выражаются вне слова.
Уже в 1930-е гг. чешский лингвист Владимир Скаличка (1909–1991) выдвинул другую важную идею — языка-эталона. Раньше считалось, что языки делятся на классы и каждый язык обязан относиться к какому-то из классов. Однако в языках, как правило, сосуществуют черты разных типов. Скажем, и в русском языке есть агглютинативные аффиксы (например, — ка в давай-ка ), а в японском языке существительные целиком агглютинативны, но в глаголе немало флективных черт. Скаличка выделил изолирующий, флективный и пр. эталоны как набор признаков, которые по-разному могут присутствовать в реальных языках. Языки редко полностью соответствуют этим эталонам, но по-разному к ним приближаются. В эти же годы типология перестала быть дисциплиной, основывавшейся лишь на морфологии. Появились фонологические, синтаксические классификации языков; одним из основателей синтаксической типологии стал советский языковед, академик Иван Иванович Мещанинов (1883–1967). Несколько позже начали предприниматься и попытки семантической типологии, исследующей, как выражаются в языках те или иные значения.
Однако для развития типологических исследований есть два очень существенных препятствия. Хотя количество исследуемых языков всегда росло и сейчас несопоставимо со временами «Грамматики Пор-Рояля», для типолога всегда очень трудно решить, насколько его исследование охватывает все языки или хотя бы представительную их часть. На Земле еще есть неизученные территории, где могут найтись абсолютно неизвестные языки. Особенно это относится к джунглям Амазонки и Новой Гвинее. Но даже если язык известен по названию, он может быть совсем не описан. В Юго-Восточной Азии и на юге Китая есть языки, имеющие более миллиона носителей, о которых лингвистам совсем ничего не известно (отмечу, что в Китае сейчас очень активно открывают для науки такие языки).
Но даже в случае, когда описания того или иного языка существуют, встает вопрос о сопоставимости описаний разных языков. Вот совсем анекдотический, но показательный случай. В 1970-х гг. был составлен справочник грамматических показателей в тюркских языках (оставшийся неопубликованным), в котором среди них выделялись языки с инструментальным падежом, языки с орудным падежом и языки с творительным падежом. На самом деле это три разные названия одного и того же падежа, встречающегося в тюркских языках (типологически очень похожих друг на друга). «Орудный падеж» — русская калька термина «инструментальный падеж», который может встречаться в отечественных грамматиках и в виде прямого заимствования. Но в русском языке значение инструмента (писать пером, рубить топором и пр.) свойственно творительному падежу, поэтому тюркский падеж со сходным значением тоже может именоваться творительным. В советских грамматиках разных тюркских языков, материал которых использовался в справочнике, могли употребляться различные термины, что создавало иллюзию принципиального различия между языками. Этот случай — сравнительно простой, но зачастую оказывается нелегко понять, когда за разными терминами скрывается разное содержание, а когда — одинаковое. И наоборот, может оказаться, что один термин в разных грамматиках используется для обозначения совсем разных явлений.
Надо учитывать то, что привычная для нас лингвистическая терминология формировалась на материале древнегреческого и латинского языков, затем была перенесена (иногда с некоторой модификацией) на другие языки Европы. Разумеется, русский язык не во всём похож на латинский и тем более на английский язык. Но, например, в грамматике европейских языков имеют немало общих черт, часто имеющих общее происхождение (из государственных языков Европы все, кроме турецкого, финского, эстонского, венгерского и мальтийского, принадлежат к индоевропейской семье и хотя бы отдаленно родственны друг другу).
Вот один пример. Каждый, кто учил западные языки, знает, что одну из грамматических трудностей составляет употребление времен. И английская, и французская система времен (значительно отличающиеся и друг от друга) сложнее русской системы, времен там больше. Однако во всех индоевропейских языках Европы есть общее свойство: глаголы имеют разные формы для обозначения прошлых, настоящих и будущих действий и состояний. Везде можно говорить, что есть грамматическая категория времени в глаголе (притом что существительные и прилагательные по временам не изменяются). Самое первое в Европе определение глагола, принадлежащее Аристотелю (IV в. до н. э.), было: «сочетание звуков, обозначающее время». И очень долго казалось, что так должно быть в любом языке. Но в других языках всё может быть иначе.
Например, в японском языке, во-первых, времен всего два: прошедшее и непрошедшее (настояще-будущее), во-вторых, по временам изменяются не только глаголы, но и прилагательные. В этом языке, помимо форм со значением «большой» или «красный», есть формы тех же прилагательных со значением «был большим», «был красным». Но там все-таки имеется грамматическая категория времени (так в современном языке; в древнеяпонском языке, скорее всего, ее не было, а была лишь категория вида). Однако на севере той же Японии (Хоккайдо), на Сахалине и на Курильских островах еще недавно существовал загадочный по происхождению айнский язык, чьи родственные связи остаются неизвестными. Сейчас он исчез, полностью вытесненный японским языком, однако исследователи успели его описать. И в этом языке, обладавшим довольно сложной морфологией, вовсе не было категории времени; одна и та же грамматическая форма могла относиться и к прошлому, и к настоящему, и к будущему. Нет такой категории и в китайском, и в других изолирующих языках, где грамматические категории в обычном смысле отсутствуют или почти отсутствуют. Это, конечно, не надо понимать в том смысле, что значения, связанные с прошлым, настоящим или будущим, нельзя выразить в таких языках. Там может быть сколько угодно слов со значениями «раньше», «сейчас» или «завтра». Но это лексика, а не грамматика.
Однако очень многие авторы грамматических описаний «экзотических» языков исходили из того, что в любом языке глаголы обязательно изменяются по временам, которых должно быть не меньше трех. И в изолирующих языках, скажем, служебное слово со значением законченности действия могли трактовать как окончание прошедшего времени. А выдающийся отечественный японист Николай Иосифович Конрад (1891–1970) в грамматике 1937 г. выделил в японском языке грамматические формы трех времен. При этом он указывал, что формы будущего времени могут иметь также значение некатегорического настоящего, а формы настоящего времени — значение категорического будущего. То есть и те и другие формы могут употребляться и в отношении настоящего, и в отношении будущего, различаясь степенью категоричности. Кроме того, существуют (хотя употребляются редко) и формы некатегорического прошедшего, которые Конрад проигнорировал. Как сейчас уже признали в большинстве японских грамматик, там существуют две грамматические категории. Одна из них действительно время, но времен только два. Другая категория обозначает степень реальности действия с точки зрения говорящего (он читает, он читал — он, наверно, читает; он, наверно, читал ). Но она отсутствует как грамматическая в европейских языках, поэтому ее долго игнорировали.
Как быть здесь типологу, если он не специалист по японскому языку? Если бы по японскому языку существовала лишь одна грамматика, где выделялась одна категория с тремя временами, то он, скорее всего, использовал бы эту информацию в своих построениях. Правда, из самого текста грамматики можно понять, что значение форм — не временнóе (хотя очевидно, что значение будущего часто совмещается со значением предположения). Однако Конрад не упоминал о формах предположительного (некатегорического) прошедшего, существование которых типолог никак не мог бы восстановить. Для японского языка всё можно скорректировать на основании других грамматик, которых, к счастью, много. Но для очень многих языков существует лишь по одному описанию, часто составленному еще миссионерами в XIX в. или в начале ХХ в., исходившими из европейских шаблонов. А бывало и так, что данные о языке просто оказывались неверными. Например, еще недавно типологи часто использовали данные языка аранта, одного из языков австралийских аборигенов, введенные в научный оборот в 1920-е гг. норвежским лингвистом А. Соммерфельтом. Казалось, что этот язык дает очень важную типологическую информацию. В частности, утверждалось, что в нем только одна гласная фонема, что более не было зафиксировано ни в одном языке мира. И некоторые индоевропеисты предлагали реконструкцию индоевропейского праязыка с одной гласной, полагая, что раз так есть в аранта, то так могло быть и в языке древних индоевропейцев. Но потом выяснилось, что данные по языку аранта просто недостоверны и там нет такой особенности.
Тем не менее, несмотря на все такого рода помехи, лингвистика ХХ в. значительно расширила свои горизонты за счет материала большого числа языков разного строя. Крупнейший французский лингвист Эмиль Бенвенист (1902–1976) писал об этом:
«Теперь уже не поддаются так легко, как прежде, соблазну возвести особенности какого-либо языка или типа языков в универсальные свойства языка вообще…. Все типы языков приобрели равное право представлять человеческий язык…. Индоевропейский тип языков отнюдь не представляется больше нормой, но, напротив, является скорее исключением».
При этом, однако, привычные термины и схемы описания, вполне подходящие для «наших» индоевропейских языков, продолжают сохраняться. Отказываться от них нецелесообразно, но материал иных языков требует их уточнения. Как быть с упоминавшимися выше японскими прилагательными? С одной стороны, по значению они соответствуют основным прилагательным европейских языков: большой, маленький, длинный, короткий, белый, зеленый, холодный, горячий и т. д. Эти значения традиционно принято называть качественными. К тому же эти японские слова по морфологическим свойствам отличаются от глаголов: имеют особые окончания, не имеют некоторых глагольных форм, например повелительного наклонения. С другой стороны, они могут быть сказуемыми без связки, они изменяются по временам, по степени категоричности, что сближает их с глаголами. Европейская традиция рассматривала прилагательные как слова, близкие к существительным (отсюда восходящие к древности школьные термины «имя существительное», «имя прилагательное»); в античной системе частей речи вообще выделялась лишь единая часть речи: имя. Но уже японский материал заставляет либо считать данные японские слова глаголами особого типа, либо пересмотреть понятие прилагательного (а языков, где слова с качественным значением сходны с глаголами, немало). Какой вариант выбрать? Есть аргументы в пользу и того и другого подхода, и оба действительно встречаются в лингвистике. Такого рода спорные проблемы постоянно встают перед лингвистами.
Нельзя сказать, что все эти проблемы решены. Введение в оборот нового материала (как материала неизвестных языков, так и фактов, ранее не замечавшихся в известных языках) может увеличить хаос в науке, который преодолевается построением разного рода объяснительных теорий и моделей, упорядочивающих этот материал. Лингвистическая типология за последние десятилетия значительно продвинулась вперед. И многие полученные результаты интересны.