Лингвистические традиции не обладали представлением об изменении языка. Языки либо считались неизменными, либо трактовались как частично испорченные людьми; задача ученых понималась в том, чтобы избавляться от этой порчи. Широко известное слово греческого происхождения этимология стало пониматься в современном смысле — как изучение истории слов — лишь в XIX в., а до того, начиная с античности, этимологи старались выяснить «истинное» значение слова, всегда существующее, но забытое или искаженное.
Причины этого были не только в представлении о языке как божьем даре. В период господства языков культуры задача лингвистической традиции заключалась в поддержании и совершенствовании нормы этих языков. А норма любого языка, включая и современные литературные языки, должна быть устойчивой и определенной, в идеале неизменной. Как писал про идеал языковой нормы видный русский лингвист Александр Матвеевич Пешковский (1878–1933), «из всех идеалов это единственный, который лежит целиком позади». Сама идея изменения языка, особенно нормативного языка, с трудом усваивается людьми. Поливанов приводил высказывание одного интеллигентного, но далекого от лингвистики человека:
«Разве язык изменяется? Ведь мы, когда учимся говорить, просто-напросто заучиваем тот язык, на котором говорили наши родители, а они в свою очередь усвоили речь своих родителей и т. д., и т. п. Нашей задачей в нашем детстве, как и задачей наших родителей и их предков в их период обучения языку, было — научиться говорить именно так, как говорят взрослые, а отнюдь не переиначивать их слова».
Тем не менее изменения языков — факт, не вызывающий сомнения. Это наглядно видно при сопоставлении современного языка с языком предшествующих эпох. Уже у Пушкина мы понимаем не все слова и даже не все грамматические формы. Тем более мы многого не поймем в древнерусских текстах, хотя что-то в них опознается. В XVII–XVIII вв., когда языкознание во многом объединилось с филологией, воспринимавшейся тогда как наука не о текстах вообще, а лишь о старых текстах, эти различия стали осознаваться. Идея борьбы с искажениями неизменного языка сменилась иной идеей: в языке всё изменяется.
Успехи филологии, позволявшей толковать старые тексты, а затем формирование сравнительно-исторического метода привели к господству представлений, прямо противоположных тем, которые были раньше. Весь XIX в. считалось, что изучение языков без углубления в их историю находится вне науки или в лучшем случае относится к «описательной» науке. Объяснить же тот или иной факт — то же самое, что выявить его историю и происхождение. Такой взгляд на язык соответствовал традициям многих наук в XIX в. В лингвистике его наиболее четко сформулировал в 1880 г. немецкий ученый Герман Пауль (1846–1921). Он писал: «Как и всякий продукт человеческой культуры, язык — предмет исторического рассмотрения». Историческая грамматика у него противопоставляется описательной, которая «регистрирует все грамматические формы и правила, употребительные в данной языковой общности в данное время»; указано, что «историческая грамматика произошла от старой, чисто описательной грамматики». То есть вне истории возможна лишь регистрация фактов, а объяснение этих фактов может быть только историческим. Такой подход господствовал до появления «Курса» Соссюра, есть у него сторонники даже сейчас.
Все наиболее строгие методы в науке XIX в., используемые и в наши дни, были связаны с историческим изучением языка. Были филологические методы, позволявшие по тем или иным особенностям текста (например, по ошибкам писца, бессознательно вносившего в текст на языке культуры черты родного диалекта) вскрывать историю языка в письменные эпохи. Ближе к концу века появились методы лингвистической географии, фиксировавшие территориальное распространение тех или иных явлений языка в тот или иной период, в том числе и современного языка; однако нужно это было более всего ради точного выявления путей исторического развития. Интерес к изучению современных диалектов был во многом обусловлен тем, что в них могли сохраняться какие-то языковые реликты, которые остались не зафиксированными в памятниках. Но главным и наиболее престижным методом науки XIX в. стал сравнительно-исторический метод.
Задолго до формирования этого метода были замечены значительные сходства между многими словами многих языков Европы. Латинское frater, немецкое Bruder , английское brother , русское брат похожи друг на друга и по звучанию, и по значению. Идея о том, что регулярные звуковые соответствия между языками свидетельствуют о языковом родстве, высказывалась уже учеными XVIII в., например в «Русской грамматике» (1763–1764) выдающегося немецкого историка и лингвиста Августа Людвига Шлёцера (1733–1809), долго жившего в России. Но строгий метод, позволяющий работать с разнообразным материалом, тогда еще не был выработан.
Толчком к формированию метода послужило в конце XVIII в. сообщение о свойствах языка культуры древних индийцев — санскрита, которое сделал в 1786 г. англичанин Уильям Джонс. Хотя об этом языке что-то знали и раньше, Джонс впервые показал, что многие санскритские слова похожи на слова с теми же или близкими значениями европейских, особенно классических, языков и что можно установить регулярные звуковые соответствия между этими языками. Основателями сравнительно-исторического метода стали немецкие ученые Франц Бопп (1791–1867), Якоб Гримм (1785–1863) и датский ученый Расмус Раск (1787–1832). Их первые публикации появились в 1810-х гг. (раньше всех в 1816 г. появилась книга Боппа). К середине века сравнительно-историческое языкознание (или компаративистика) стало господствующим направлением науки о языке во многих странах Европы, в России его основателем стал А. Х. Востоков (1781–1864). В начале второй половины XIX в. значительный вклад в его развитие внес немецкий ученый Август Шлейхер (1821–1868). В конце XIX — начале ХХ вв. во главе мировой компаративистики стояли так называемые младограмматики; к их числу относились немецкие ученые Бертольд Дельбрюк (1842–1922), Август Лескин (1840–1916), Герман Остгоф (1847–1909), Карл Бругман (1849–1919) и уже упоминавшийся Г. Пауль. В начале ХХ в. большой вклад в нее внес французский лингвист Антуан Мейе (1866–1936).
Метод компаративистики основан на выявлении регулярных соответствий между языками. Если не только в словах брат и frater , но и в ряде других слов русскому б соответствует латинское f , а русскому р в латыни соответствует тоже r , то можно говорить о регулярных соответствиях между языками. При этом помимо принципа регулярности соответствий важны еще несколько принципов. Сравнивать надо не целые слова, а отдельные морфемы (корни, аффиксы), поскольку слова могли сформироваться позже из комбинации древних морфем. Не все морфемы равно показательны: некоторые из них легко заимствуются, а заимствование (которое может происходить и из родственного, и из неродственного языка) — процесс, не свидетельствующий о родстве и, наоборот, мешающий его установить. Впрочем, заимствования могут компаративисту не только мешать, но и помогать, если они пришли в известный нам язык из языка, от которого не сохранились иные данные. Прежде всего, легко заимствуется культурная лексика в широком смысле, включая слова и духовной, и материальной культуры. Такую лексику можно включать в сравнительные исследования лишь с большой осторожностью. Но зато с трудом заимствуются имена родства, числительные первого десятка, названия основных частей тела, местоимения и др. Их прежде всего привлекают для сравнения. Уже в середине ХХ в. американский лингвист Моррис Сводеш (1909–1967) составил список из ста слов, наиболее показательных для компаративиста. Этим списком, иногда в немного измененных вариантах, пользуются современные ученые. Но и в XIX в., когда списка Сводеша еще не было, ученые в основном умели отделять показательную лексику от не показательной.
Самое же убедительное для индоевропеиста — регулярные соответствия в грамматических морфемах, особенно в окончаниях словоизменения; именно их установил еще Ф. Бопп. Сходство таких морфем во многих индоевропейских языках еще в первой половине XIX в. позволило доказать их родство. Потом, однако, выяснилось, что значительная устойчивость морфологических показателей — скорее особенность индоевропейской семьи, чем общая закономерность.
На основе очень сложной и разработанной методики ученые еще в XIX в. научились реконструировать корни и аффиксы праязыка, не засвидетельствованные в письменных источниках. Иногда, хотя и не часто, бывали случаи, когда реконструированную форму потом удавалось найти в памятнике. Так получилось еще в середине XIX в. с так называемой народной латынью — языком-предком современных романских языков (классическая латынь — несколько более раннее состояние этого языка). Такие примеры подтвердили правильность сравнительно-исторического метода. Однако чаще реконструируют слова и формы, относящиеся к той эпохе, когда еще не было и не могло быть письменности. По современным представлениям, индоевропейский праязык существовал в V–IV тысячелетиях до н. э. Тем не менее уже Шлейхер сумел дойти в своих реконструкциях до этого праязыка, он даже решил, что восстановил этот язык настолько, что можно писать на нем тексты, и сочинил басню «Овца и кони». Теперь очевидно, что полностью восстановить праязык нельзя хотя бы потому, что какие-то слова и грамматические формы могли не сохраниться ни в одном известном нам языке-потомке, следовательно, их неоткуда взять. Тем не менее ряд реконструкций Шлейхера актуален и для современной компаративистики.
Уже к середине XIX в. состав индоевропейской семьи был в основном установлен, а к концу века было в общих чертах построено гигантское здание индоевропеистики, хотя достройка его не окончена и сейчас. Лишь в первой половине ХХ в. была доказана индоевропейская принадлежность давно не существующих, но известных по памятникам языков хеттской и тохарской групп. Их материал заставил во многом пересмотреть ранее полученные реконструкции. И сейчас в районе Гиндукуша и западных Гималаев есть, несомненно, индоевропейские, но недостаточно изученные бесписьменные языки.
Развитие компаративистики никогда не прекращалось, в ХХ в. она перестала ограничиваться индоевропеистикой и распространилась на многие семьи, а затем и макросемьи. Но еще в конце XIX в. и особенно в начале ХХ в. сравнительно-историческое языкознание и историческое языкознание в целом оказались в теоретическом кризисе. Как писал в 1920-е гг. советский лингвист Григорий Осипович Винокур (1896–1947), «европейская лингвистика находится ныне в состоянии некоторого внутреннего разброда…. Мы присутствуем при подлинном кризисе лингвистического знания». Его причиной был разрыв между мощным и развитым сравнительно-историческим методом и слабой сравнительно-исторической теорией.
Компаративная теория может быть сведена к нескольким положениям, из которых интуитивно исходили все ученые, начиная с Боппа, но наиболее четко сформулированы они были Августом Шлейхером в 1850–1860-е гг. Главное из них — идея так называемого родословного древа. Она основана на выделении двух разнонаправленных процессов: языки развиваются от первоначального единства к множеству, а исследователь идет в обратном направлении — от множества языков-потомков к единому праязыку (языку-основе). Согласно концепции родословного древа, языки лишь расходятся и никогда не сходятся, а контакты между языками могут как-то повлиять на их развитие, но не могут изменить ни для одного языка его исходную принадлежность к той или иной семье и группе. Все достижения компаративного метода за два столетия исходят из этих идей.
Теоретические основы компаративного метода всегда были уязвимыми, но его реальные достижения трудно было оспаривать. Об этом писал еще в 1908 г. выдающийся швейцарский лингвист, ученик Соссюра Альбер Сеше (1870–1946): «Эта регулярность фонетических законов, эта проверенная эмпирически и так удачно использованная грамматистами гипотеза нуждалась в рациональном обосновании. Такая попытка была предпринята, но и здесь проявилось отставание теории от практики, и следует признать, что эта попытка так до сих пор и не увенчалась успехом. И если мы по-прежнему верим в плодотворность этого принципа, то потому, что он существует и приносит пользу, а совсем не потому, что мы его поняли». Если серьезных попыток опровержения сравнительно-исторического метода никогда не было, то предложенное Шлейхером его «рациональное обоснование», то есть теоретические принципы, не раз подвергалось критике в разные эпохи. Особо надо отметить таких ученых, как Бодуэн де Куртенэ и Трубецкой.
Главным недостатком компаративистики Бодуэн де Куртенэ считал неучет факта смешения, схождения языков. Свою статью 1901 г. он полемически назвал «О смешанном характере всех языков». Он постоянно указывал на языки, для которых концепция «родословного древа», по его мнению, неверна. Это пиджины и креольские языки, которые он понимал достаточно широко: «Особую группу при классификации языков составляют смешанные языки.… В том же ряду стоят такие консолидированные, определившиеся уже языки, как: еврейско-немецкий говор, китайско-русский язык в Кяхте и Маймачине или китайско-английский на южном побережье Китая и т. д. На эти языки мы смотрим свысока, презрительно называя их «жаргонами», но не следует забывать, что подобные жаргоны иногда вырастают в очень уважаемые и могучие языки. Достаточно назвать английский язык. Вообще мы имеем право сомневаться в чистоте очень многих языков». Как подчеркивал Бодуэн де Куртенэ, «нет и быть не может ни одного чистого, не смешанного языкового целого». Уже у ребенка, как он указывает, происходит смешение языков взрослых. Пусть в каких-то (далеко не во всех) языках один из источников смешения более значим, чем другие, но всё равно отказ от признания смешения языков, согласно Бодуэну де Куртенэ, — сильное упрощение реальности.
Что такое пиджин? Как писал российский лингвист Виктор Алексеевич Виноградов (1939–2016), это «не результат естественного исторического развития языка, а результат вторичного преобразования его в условиях регулярных и массовых этноязыковых контактов»; они «используются как средство межэтнического общения в среде смешанного населения». Чаще всего они возникали либо в условиях рабского труда на плантациях, либо в сфере торговли. На послевоенном рынке в Кенигсберге / Калининграде можно было слышать русско-немецкие фразы вроде: Фюнф хундерт рублей или: Вифиль костет твое барахло? Языками, вступающими в контакт, могут быть как родственные, но не взаимопонятные языки (например, русский и немецкий), так и языки разных семей и разного строя, связанные с разными культурами. В последнем случае обычно преобладает лексика социально господствующего языка, но она переосмысляется под влиянием другого языка; грамматика в любом случае упрощается. Примером может служить известная фраза из русско-китайского пиджина (употреблявшегося также в общении русских с коренным населением Дальнего Востока; на нем говорил, например, Дерсу Узала в книге В. К. Арсеньева): Моя твоя не понимай . Здесь слова моя и твоя заменяют не только притяжательные, но и личные местоимения соответственно 1-го и 2-го лица в любой грамматической форме, а форма императива вытесняет все остальные формы глагола.
Пиджины легко появляются и легко исчезают, но если носители пиджина, находящиеся в сходных условиях (например, рабы или жители колоний), начинают его использовать в общении между собой и передавать его детям, то пиджин может превратиться во вполне стабильный язык, именуемый креольским. Например, язык ток-писин на основе смешения местных языков с английским стал государственным языком Папуа — Новой Гвинеи, а гаитянский язык на основе смешения африканских языков с французским господствует в Гаити. Компаративисты обычно считают, например, ток-писин германским, а гаитянский язык — романским, но о регулярных соответствиях тут говорить не приходится. А английский язык, в чьей общепринятой принадлежности к германским языкам сомневался Бодуэн де Куртенэ, после норманнского завоевания испытал в XI–XIV вв. сильное влияние французского языка, из-за чего этот ученый считал его смешанным германо-романским языком.
В 1930-е гг. другой знаменитый языковед, Николай Сергеевич Трубецкой (не только фонолог, но и крупный компаративист), подверг сомнению обычное понимание языкового родства: «Предположение о едином индоевропейском праязыке нельзя признать совсем невозможным. Однако оно отнюдь не является безусловно необходимым, и без него прекрасно можно обойтись…. Для объяснения закономерности языковых соответствий вовсе не надо прибегать к предположению общего происхождения языков данной группы, так как такая закономерность существует и при массовых заимствованиях одним языком у другого». «Нет, собственно, никакого основания, заставляющего предполагать единый индоевропейский праязык, из которого якобы развились все индоевропейские языки. С таким же основанием можно предполагать и обратную картину развития, то есть предполагать, что предки индоевропейских ветвей первоначально были непохожи друг на друга и только с течением времени благодаря постоянному контакту, взаимным влияниям и заимствованиям значительно сблизились друг с другом, однако без того, чтобы совпасть друг с другом. История языков знает и дивергентное и конвергентное развитие. Порою бывает даже трудно провести грань между этими двумя видами развития».
Таким образом, возможны два предположения, объясняющие причины сходства, например, индоевропейских языков: дивергенция (разделение) единого праязыка и конвергенция (то есть скрещение) первоначально не обязательно родственных языков (эти предположения абсолютно не исключают друг друга: скрещиваться могут и ранее разошедшиеся языки). «Между тем до сих пор при обсуждении "индоевропейской проблемы" учитывается только предположение чисто дивергентного развития из единого индоевропейского праязыка. Благодаря этому одностороннему подходу всё обсуждение проблемы попало на совершенно ложный путь…. Стали рассуждать о местожительстве, культуре и расе индоевропейского "пранарода", между тем как этот пранарод, может быть, никогда и не существовал». Трубецкой фактически вообще «закрывал» проблемы, связанные с реконструкцией ненаблюдаемых лингвистических объектов прошлого. Если соотношение двух противоположных процессов подвержено множеству случайностей и может быть каким угодно, то нет возможности выработать какой-либо строгий метод.
С этим подходом, однако, не согласны все сколько-нибудь значительные современные компаративисты. Сравнительно-исторический метод, основанный на спорной гипотезе о родословном древе, работал и работает, дал и продолжает давать науке много нового. А построить сколько-нибудь равноценную методику на основе какой-либо иной теории не удалось. Теоретические идеи Бодуэна де Куртенэ были очень разумными, но как на их основе работать с массами языкового материала, осталось неясным. Трубецкой же вообще снимал всю проблему с повестки дня, хотя ряд результатов, полученных компаративистами, слишком впечатляющ.
Наоборот, в ХХ в. традиционная компаративная методика была усовершенствована. Особенно надо отметить крупнейшего российского компаративиста Сергея Анатольевича Старостина (1953–2005), деятельность которого опережала мировой уровень этой дисциплины. Он продолжил и значительно продвинул начатые в середине ХХ в. Владиславом Марковичем Илличем-Свитычем (1934–1966), Ароном Борисовичем Долгопольским (1929–2012) и Владимиром Антоновичем Дыбо, ныне академиком, исследования дальнего родства языков. В рамках ностратики выявляются связи между индоевропейской семьей и другими семьями: уральской (финно-угорские языки, а также ненецкий и ряд других языков севера Сибири), алтайской (тюркские, монгольские, тунгусо-маньчжурские, японский и корейский языки), картвельской (грузинский и другие языки Закавказья) и, возможно, некоторыми другими. Всё это, по мнению упомянутых лингвистов, — часть более обширной ностратической макросемьи. Школа С. А. Старостина выдвигает и обосновывает и другие гипотезы о древнейших родственных связях языков мира. Не все лингвисты принимают эти гипотезы, как и ностратику, но исследования такого рода позволяют углубиться в языковое прошлое вплоть до 8–10 тысяч лет до н. э. И вопрос о прародине индоевропейцев продолжает обсуждаться.
«Родословное древо» — это не краеугольный камень теории, а методическое правило, заведомо идеализирующее реальность. До сих пор лингвисты имеют развитую методику движения в сторону схождения языков, но не могут двигаться в сторону их расхождения. Лингвист на первом этапе должен исходить из презумпции верности данного правила, но бывает, что идеализация оказывается слишком значительной и далее приходится вводить коррективы. Иногда, однако, корректировать требуется столь много, что пока компаративисты по-настоящему не охватили некоторые языки своим методом. Так, по-видимому, обстоит дело с креольскими языками. Показательно, что, например, в сравнительных грамматиках германских языков всегда присутствует английский язык, но игнорируются идиш, африкаанс (язык буров Южной Африки на голландской основе) и тем более ток-писин и другие креольские языки. Попытки же видеть в концепции родословного древа «божью правду» могут приводить к исторически не оправданным решениям, против которых предостерегал Трубецкой.
Вопрос о компаративной теории, адекватной методу, однако, остается открытым, и лишь в последнее время наши ведущие компаративисты начинают им заниматься. Кроме того, существуют специальные процедуры, помогающие увеличить достоверность реконструкций. К их числу относятся вероятностные обоснования тех или иных реконструкций, в которых используют данные типологии. Если в результате реконструкции получается система, не зафиксированная ни в одном реальном языке (вроде упомянутой выше системы с одной гласной фонемой), то вероятность существования такой системы очень мала. Желательно провести реконструкцию так, чтобы ее результаты не противоречили типологическим данным и укладывались с некоторой вероятностью в рамки того, что бывает в языках.
Еще одним вопросом, вызвавшим значительные дискуссии среди компаративистов и теоретиков языка, стал вопрос о понятии закона в историческом языкознании. Ученые второй половины XIX в., заимствовав понятие закона из естественных наук, придавали ему очень большое значение. Видные представители школы младограмматиков Г. Остгоф и К. Бругман писали: «Каждое звуковое изменение, поскольку оно происходит механически, совершается по законам, не знающим исключений, то есть такое изменение происходит во всех словах, где имеется тот или иной звук». Это положение подвергалось критике со стороны многих ученых: чуть ли не из каждого закона, выделявшегося младограмматиками, находились исключения, иногда многочисленные. Из этого, однако, не вытекает, что понятие закона должно быть отброшено. Сейчас оно уже не имеет столь глобального значения, как во времена младограмматиков, но столь же неустранимо из компаративистики, как и представление о родословном древе. Из элемента теории (что было весьма уязвимо для критики) оно превратилось в чисто методическое правило. Как и понятие родословного древа, это — некоторый идеал. Ясно, что законы могут иметь исключения, но компаративист должен исходить из презумпции поиска законов, не знающих исключений. На их основе объясняется максимум фактов, а затем приходится думать, как объяснять то, что никак не подпадает под действие законов. Об этом хорошо сказал еще в 1933 г. Абаев: «Исследование, основанное на рабской вере в непогрешимость звуковых законов, обесценивается наполовину; исследование, вовсе игнорирующее эти законы, не имеет вообще никакой цены». Опять-таки критики понятия звукового закона бывали правы, но, как и в случае с родословным древом, столь же «работающей» альтернативы ему выработать не удалось.
Другая важнейшая проблема, оказывавшая влияние на снижение интереса к исторической лингвистике, была связана с причинами исторических изменений в языках. Лингвисты умели отвечать на вопрос «как», но не на вопрос «почему». Как писал уже упоминавшийся Винокур, вместо истории языка изучалась история звуков, а открытые учеными звуковые законы не раскрывали культурно-историческое содержание языка. Например, известно, что в древнерусском языке был особый звук (фонема), записывавшийся специальной буквой «ять». Удалось установить, что это было закрытое э (звук более узкий, чем э , и более широкий, чем и ). Затем в большинстве великорусских диалектов, включая те, что легли в основу русского литературного языка, этот звук перестал отличаться от звука, записываемого буквой е (что и привело в конечном итоге к отмене ятя). Однако в двух противоположных концах восточнославянской зоны — на Украине и на крайнем севере России (побережье Белого моря) — он совпал с и . Украинская буква i часто пишется в тех словах, где в старой русской орфографии был ять. Это всё было описано еще в науке XIX в., а ход процесса совпадения звуков был детально изучен по памятникам. Однако вставали вопросы. Почему развитие одним путем происходило в центре зоны, а другим — на ее окраинах? Почему звук почти нигде не сохранился в виде отдельной фонемы? Почему он совпал с соседними звуками именно так, а не наоборот? Произошло ли это изменение целиком по внутренним причинам или влияли культурно-исторические факторы, внешние по отношению к языку? На все эти вопросы наука того времени отвечать не умела. Не умеет она отвечать на них и сейчас.
Как нередко бывает в истории науки, постановка проблемы, вызвавшей кризис, ведет не к ее решению, а к смене приоритетов. Кризис исторического языкознания привел, как отмечалось выше, к переносу центра внимания на вопрос: «Как устроен язык?», а теоретическое осмысление вопроса: «Как развивается язык?» — отошло на периферию. Историческое языкознание ХХ в., оставшись количественно значительным, продолжало быть по преимуществу «лингвистикой фактов», по выражению А. Сеше. Исключение составляли лишь некоторые ученые, среди которых выделяются Поливанов, Якобсон и французский лингвист Андре Мартине (1908–1999). Все они для объяснения причин языковых изменений должны были выходить за пределы языка как системы правил и обращаться к его функционированию.
Поливанов, развивавший идеи своего учителя Бодуэна де Куртенэ, специально указывал на стремление носителей языка к «экономии трудовой энергии» (по его словам, «основная пружина этого механизма» — «лень человеческая»). Говорящий бессознательно старается упростить произношение сложных звуков и сочетаний звуков, сделать систему более регулярной, освобождаясь от исключений. Каждое новое поколение усваивает уже «изношенный» в звуковом отношении скороговорочный дублет слова и само начинает сокращать («изнашивать») его далее». Однако для экономии имеются пределы: при слишком большой экономии речь становится невнятной и непонятной. Эти идеи развил Якобсон, который видел в языковых изменениях проявление противоречия между потребностями говорящего и слушающего:
«Оба участника акта речевой коммуникации подходят к тексту совершенно по-разному».
Говорящий старается при построении текста экономить свои усилия и устранять часть существующих в языке различий, но слушающему нужно понять текст на основе этих различий, поэтому для него полезна избыточность, дублирование одного и того же, тогда как экономия затрудняет восприятие. Тем самым потребности говорящего способствуют изменениям, а потребности слушающего предохраняют от слишком сильных изменений в языке.
В книге А. Мартине «Принцип экономии в фонетических изменениях» (1955) на материале фонологии выявляются внутренние причины изменений в языке. Автор писал:
«Можно считать, что языковая эволюция вообще определяется постоянным противоречием между присущими человеку возможностями общения и выражения и его стремлением свести к минимуму свою умственную и физическую деятельность. В плане слов и знаков каждый языковой коллектив в каждый момент находит определенное равновесие между потребностями выражения, для удовлетворения которых необходимо все большее число все более специальных и соответственно более редких единиц, и естественной инерцией, направленной на сохранение ограниченного числа более общих и чаще употребляющихся единиц. При этом инерция является постоянным элементом, и мы можем считать, что она не меняется. Напротив, потребности общения и выражения в различные эпохи различны, поэтому характер равновесия с течением времени изменяется. Расширение круга единиц может привести к большей затрате усилий, чем та, которую коллектив считает в данной ситуации оправданной. С другой стороны, будет резко пресечено проявление чрезмерной инерции, наносящей ущерб законным интересам коллектива».
Особенно заметными оказываются изменения, когда значительно меняется состав носителей того или иного языка («социальный субстрат» языка, по выражению Поливанова). Люди, осваивая новый для них язык (или формируя пиджин), бессознательно переносят на него привычки, связанные с их прежним языком. Многие же черты нового языка как слишком сложные не осваиваются. Например, японский язык образовался в результате переселения на Японские острова алтайских племен, смешавшихся, передав свой язык, с аборигенным населением (так называемая культура дзёмон ), говорившим, по-видимому, на одном из австронезийских языков, близком к языкам аборигенов Тайваня. Это население, освоив алтайские грамматику и базовую лексику, не до конца переняло алтайскую фонетику; в результате в фонетике японский язык резко отличается от других языков алтайской семьи.
Однако лингвистика и сейчас может что-то сказать лишь о самых общих закономерностях языковых изменений. Более конкретные случаи чаще всего пока что не поддаются объяснению. Некоторые видные лингвисты вообще отрицали возможность такого объяснения, по крайней мере в рамках языкознания. Польский ученый Ежи Курилович (1895–1978) писал: «Конкретная грамматическая система позволяет увидеть, какие «аналогические» изменения в ней возможны…. Однако лишь социальный фактор… определяет, осуществятся ли эти возможности и если да, то в какой мере…. Поскольку лингвистика вынуждена считаться с этими двумя различными факторами, она никогда не может предвидеть будущих изменений. Наряду с взаимозависимостью и иерархией языковых элементов внутри данной системы лингвистика имеет дело с исторической случайностью». Он приводил пример: более престижные диалекты влияют на менее престижные, а при наличии литературного языка он становится образцом для подражания. Но то, какой диалект престижен и какой диалект ляжет в основу литературного языка, определяется внешними по отношению к языку факторами, которые еще в меньшей степени, чем факторы внутри языка, поддаются строгому объяснению и прогнозированию.
Иной взгляд здесь высказывал Поливанов. Он считал, что лингвист должен быть, помимо всего прочего, «языковым политиком, владеющим (пусть и в ограниченных размерах) прогнозом языкового будущего». Однако пока что прогнозы языкового будущего не имеют строгой научной базы. Чаще всего они бывают построены на предположении о том, что некоторые действовавшие до настоящего времени тенденции будут сохраняться и впредь. Но не всегда так бывает.
Ясно сейчас лишь одно: если описание конкретных изменений, происшедших в прошлом тех или иных языков, основано на структурном анализе тех или иных состояний языка, то причины этих изменений нельзя понять без обращения к вопросам функционирования языка.
Еще одна проблема теории языковых изменений связана с тем, насколько они могут быть сознательными. Выше говорилось о бессознательных изменениях, часто имеющих предпосылки еще в речи маленьких детей, не вполне усвоивших язык взрослых. Были ученые (младограмматики, Ф. де Соссюр), которые считали всякие изменения в языке бессознательными. Как указывал в 1931 г. в полемике с Соссюром советский лингвист Лев Петрович Якубинский (1892–1945), если бы это было так, то всякая языковая политика вообще была бы невозможна. Он же вслед за своим учителем Бодуэном де Куртенэ отмечал случаи, когда язык изменяется или даже формируется сознательно. Уже более столетия существует язык эсперанто, сконструированный в 1887 г. польским врачом Л. Заменгофом; им владеют миллионы людей. Известны разного рода «тайные языки» (воровские, языки торговцев и др.), где специально изменяются слова в целях непонятности для непосвященных. Наконец, доля сознательности (разная в разных ситуациях) всегда присутствует при формировании литературных языков. Например, современный чешский литературный язык создавался в XIX в. как противовес господствовавшему в культурных сферах тогдашней Чехии немецкому языку, его творцы специально старались придумать как можно больше новой культурной лексики на базе исконно славянских корней. Этот литературный язык нередко упрекали в «искусственности», но он хорошо прижился, а после провозглашения в 1918 г. независимости Чехословакии стал общепринятым.
При изменении нормы любого языка сознательно усваиваемые меры играют значительную роль, что хорошо видно на примере орфографических реформ. Но в то же время и литературные языки в чем-то развиваются стихийно и бессознательно, хотя ввиду существования нормы это происходит внутри определенных рамок. Новые слова, особенно в культурной сфере, очень часто изобретаются сознательно, а их авторы бывают известны. Однако одни из этих слов приживаются в языке, другие — нет. Например, в середине ХХ в. Александр Иванович Смирницкий (1903–1954) ввел в русскую грамматическую терминологию два изобретенных им слова: словоформа и типоформа , из которых первое стало общеизвестным среди лингвистов, а второе никем, кроме самого Смирницкого, не употреблялось. Даже эсперанто — не «искусственный язык», каким его многие по инерции считают: он уже более столетия развивается независимо от сознательных устремлений его нормализаторов.
Тем не менее литературная норма влияет на развитие языков, обычно замедляя его. В конце 1920-х гг. Поливанов, отмечая, что русский литературный язык пока что не так уж сильно изменился по сравнению с дореволюционным временем, предсказывал его более существенные изменения «через два-три поколения». Он исходил из того, что «социальный субстрат» носителей этого языка после 1917 г. начал значительно расширяться за счет двух источников: людей, ранее владевших лишь русскими диалектами или просторечием, и носителей иных языков СССР. В таких случаях, как показывала история многих языков, прежние языки или диалекты оказывают значительное влияние на осваиваемый язык. Но теперь очевидно, что прогноз не оправдался: русский литературный язык за весь ХХ в. мало изменился (исключая часть лексики, всегда наиболее легко меняющейся в языке), несмотря на все социальные изменения. Это хорошо показано в книге Михаила Викторовича Панова «История русского литературного произношения». Литературные нормы русского языка были сформированы еще в XIX в., но оказались очень устойчивыми. Они могли временно расшатываться в революционные эпохи (что происходило и после 1917 г., и после 1991 г.), но затем наступала стабилизация.
И еще одна проблема, к которой пока что трудно подступиться: происхождение языка. Все реконструкции, получаемые компаративистами, основаны на предположении о том, что реконструируемые языки принципиально не отличаются по своим свойствам от реально зафиксированных языков. Ни одна реконструкция, основанная на сравнительно-историческом методе, не может ничего предложить для решения проблемы происхождения языка, хотя еще Бопп надеялся на это. Эта проблема, очень волновавшая многих в XVIII–XIX вв., потом стала вообще отвергаться и считаться ненаучной, поскольку нет никакого эмпирического материала для ее решения. Тем не менее она не может быть снята с повестки дня. Хотя в ХХ в. ей занимались меньше, чем в два предыдущих века, но в конце этого столетия она вновь стала достаточно популярной. Выше уже указывалось, какое значительное место занимает эта проблема в концепции Хомского.
Однако прямых данных о том, как появился язык, не прибавилось, и специалисты по происхождению языка могут использовать лишь косвенные данные. Если отвлечься от не подкрепленных фактами прозрений, то можно выделить четыре априорно возможных стратегии. Во-первых, это ретроспективное движение от более поздних состояний языка; как указывал Мейе, от этой идеи серьезные языковеды отказались уже к 1870-м гг. Во-вторых, это поиски сохранившихся реликтов времени появления языка: частей скелета и первобытных орудий. Однако мягкие ткани, к которым относится активный голосовой аппарат, не сохраняются, а судить об эволюции этого аппарата по черепам невозможно; трудно связать с появлением языка и находки орудий. В-третьих, это сопоставление человеческих языков с языками различных животных, в первую очередь обезьян; в последние десятилетия оно ведется очень активно. Поскольку из-за иного строения гортани человекообразных обезьян нельзя научить звуковой речи, с ними научились говорить на языке глухонемых. Однако изучается общение обезьян с людьми, разумеется владеющими языком, что нарушает чистоту эксперимента. Кроме того, выяснилось, что при этом общении обнаруживается порог, примерно соответствующий уровню двухлетнего ребенка, выше которого животное продвинуться не может. В-четвертых, это те или иные аналоги — чаще всего с детской речью и образованием пиджинов. Однако аналогия — неполна: носители пиджинов уже владеют некоторыми языковыми системами, а дети находятся в среде, уже пользующейся языком. Тем не менее разные гипотезы продолжают строить. Но на сегодняшний день убедительной реконструкции происхождения языка не предложено. Это — одна из проблем, перешедших в XXI в., и пока трудно сказать, когда она будет каким-либо образом решена.
Наконец, еще одна проблема, связанная с историческим языкознанием, но относящаяся к сферам, лежащим в иной плоскости. Сравнительно-исторический метод очень сложен, и неспециалисты редко могут оценить и проверить систему доказательств в лингвистической компаративистике. Но получаемые здесь результаты понятны каждому и связаны с проблемами, волнующими многих, даже если речь идет о далеком прошлом. Какие языки родственны нашему языку, а какие нет? Кто раньше поселился на той или иной территории — носители нашего языка или те, с кем мы сейчас в конфликте? При этом за пределами науки постоянно смешиваются родство языков и родство народов, хотя они могут не соответствовать друг другу. К тому же в этой сфере, помимо научных исследований, много дилетантских и зачастую тенденциозных сочинений, которые неспециалисту не всегда легко разграничить. Те или иные научные выводы могут влиять на поведение того или иного этноса. Не только врачу, но и языковеду следует не забывать о принципе: «Не навреди!»