Язык представляет собой не природный, биологический феномен, а социальный, общественный. Это означает не только то, что язык «вырастает» у человека как продукт подражания и развития, но еще и то, что он существует в масштабе целого сообщества: не может быть языка «для одного человека». Можно сказать и так: язык — явление надындивидуальное, обслуживающее всех членов данного общества, независимо от их пола, возраста, образования, материального положения...
Какова же роль индивида, отдельного человека в этом процессе? Принимает ли он просто готовые правила игры, подписывая наряду с остальными членами общества «языковую конвенцию» и в дальнейшем исправно ее соблюдая? Нет, не совсем так: личность обладает по отношению к языку определенной свободой.
Дело прежде всего в том, что язык — очень сложная, объемная, многоэлементная система. В нем огромное количество слов, масса правил (и исключений из них), разнообразных вариантов. Большие толковые словари современных литературных языков — английского, немецкого, русского и т.д. — фиксируют сотни тысяч единиц. Отдельный человек просто не может овладеть таким богатством. Да оно ему и ни к чему. Скажем, для повседневной жизни человеку нужно каких-нибудь 3,5—4 тысячи слов. Ну, пусть еще столько же для каких-то особых ситуаций. А остальное? Поэтому человек относится к языковым единицам избирательно: он выбирает себе какие-то слова формирует свой собственный лексикон. Конечно, есть слова общеупотребительные, без которых никак не обойтись, к примеру: кто, рука, знать, большой, сколько... Но в других случаях существует возможность выбора. Например, можно сказать по-русски сорочка, а можно — рубашка. Можно сказать туфли, а можно — полуботинки. Кто-то говорит сначала, а кто-то — сперва. Кто-то не употребляет слова скверный, он говорит плохой ИЛИ дрянной, а кто-то, наоборот, никогда не пользуется словом дрянной, это «не его» слово... Та^им образом, языковая свобода личности проявляется прежде всего в индивидуальных вариантах языка — идиолектах. Можно, в частности, говорить о том, что существует идиолект Пушкина (во всех его произведениях, включая художественную прозу и письма, ученые насчитали около 20 тысяч разных слов). Существует идиолект Михаила Горбачева, идиолект ученика 2-го класса Пети Мышкина... Но идиолект — это не только лексика. Это также индивидуальные особенности произношения: кто-то шепелявит, а кто-то произносит звуки слегка в нос, кто-то на месте взрывного [г] произносит [у] щелевое, свойственное южнорусским говорам, а кто-то не может избавиться от твердого («белорусского») [ч]. Одни говорят творог, другие — творог, одни — церковь, другие — це[р']ковь, с мягким [р*]... Расхождения обнаруживаются и на письме: кто-то пишет букву д с петелькой внизу: а кто-то — с петелькой вверху: д. А буква т, например, существует в вариантах т, ш, т.
Наряду с идиолектами, лингвистика изучает также социолекты — групповые языки. Это промежуточная ступень абстракции между языком личности и языком целого общества. Сюда относятся профессиональные языки (например, моряков, врачей, железнодорожников и т.п.) и жаргоны (условные языки, сознательно противопоставляемые литературной речи). Получается, что, скажем, бухгалтеры говорят немного не так, как сантехники, сантехники — не так, как парикмахеры, парикмахеры — не так, как студенты (в этом реализуется уже знакомая нам корпоративная функция языка)... Можно вычленять социолект и меньшей социальной группы: допустим, язык учащихся суворовского училища может чуть-чуть отличаться от языка учащихся ПТУ. Интересным частным случаем социолектов считаются ф а -милиолекты: это разновидности языка, принятые в конкретных семьях. Действительно, ведь в каждой семье есть свои особые названия (для соседей и знакомых, для предметов утвари или одежды), свои излюбленные словечки и выражения.
Конечно, своеобразие идиолектов и социолектов обнаруживается главным образом в сфере лексики, словарного запаса. Что касается грамматики, ее законы, казалось бы, для всех едины. Ни один носитель русского языка не скажет: «Купил зимний куртка на искусственное мех» (если только при этом не преследует какой-то особой цели: развлечь собеседника, изобразить речь иностранца или еще что-то; вспомним известную пародию А. Иванова на стихотворение В. Сидорова: «Веселый птичк, помахивая хвостик, высвистывает мой стихотворень...»). Итак, можно ли тут говорить о какой-то свободе выбора?
Однако если внимательно изучать окружающую нас речь, то можно убедиться: и к грамматическим правилам человек относится по-разному. Одни из них он безоговорочно признает, а другие позволяет себе нарушать или даже делает вид, что их вовсе не существует. Это как с правилами дорожного движения. Ни один нормальный водитель не поедет по тротуару или поперек проезжей части. А вот что касается соблюдения установленных ограничений скорости движения, то тут, как пишется в казенных отчетах, «имеют место быть» многочисленные нарушения. Так и говорящий человек: он «ранжирует» правила, делит их на незыблемые (обязательные) и неважные (факультативные).
К примеру, в «Былом и думах» А.И. Герцена судья разговаривает с крестьянином. Первый говорит: «Полно, полно, брат, сегодня от святых отцов нет запрета на вино и елей». Второй отвечает: «Оно точно, запрету нет, но вино-то и доводит человека до всех бед». Запрета или запрету — как сказать? И так, и так можно, это варианты, различающиеся только стилистически, и говорящий обладает тут определенной свободой выбора.
Другой пример. Учебники русского языка в один голос твердят, что формы косвенных падежей от местоимения оба будут обоих, обоим, обоими, а от местоимения обе — обеих, обеим, обеими... А в реальной жизни мы то и дело слышим: «обоими руками», «с обоих сторон». Носитель языка никак не хочет различать во множественном числе род этих местоимений (подобно тому как давно уже не различается во множественном числе род имен прилагательных — см. примеры в разделе 10 вроде новые дома или новые двери). Или еще такой случай: в школе нас старательно учат разграничивать частицы не и ни в «усилительно-отрицательном» значении. Так, положено говорить: Где я только не был!, но: Где бы я ни был, я всегда помнил о Родине. Или: Кто только вам не звонил! Но: Кто бы вам ни звонил, не снимайте трубку... Для массового же носителя русского языка это противопоставление выглядит, очевидно, искусственным, ненужным, и в речи эти частицы регулярно смешиваются.
Можно вообще утверждать, что наряду с грамматикой научной и грамматикой школьной существует также грамматика наивная. Это грамматика обыкновенного человека, так сказать, массового пользователя языка, и она имеет право на существование подобно тому, как существует наивная (бытовая) химия, наивная физика, наивная медицина и т.д. (Вспомним: нас ведь в быту вода интересует не как вещество, в молекуле которого соединяются два атома одного газа и один — другого, а как жидкость без запаха и вкуса, служащая для питья, умывания и стирки...) Конечно, наивная грамматика фрагментарна (т.е. неполна, выборочна) и интуитивна (здесь нет терминов и четких определений). Вместе с тем это тот реальный минимум правил, без которого не обойтись носителю языка, если он хочет, чтобы его понимали; это основа его идиолекта. И при всей индивидуальности идиолекта грамматическая его часть варьируется все же меньше, чем все остальные части.
В конце концов, однако, свобода личности по отношению к языку проявляется не только в возможности выбора языковых единиц, формирования своего идиолекта. Она еще — в возможности оценки языковых единиц: это мне нравится, а то не нравится. Отсюда вытекает естественное стремление исправить, устранить то, что не нравится, и, наоборот, закрепить, узаконить то, что кажется удачным, — вообще каким-то образом повлиять на язык.
В самом деле, мы уже привыкли к тому, что поддается регулированию сфера права: издаются новые законы и отменяются старые. Мы знаем, что можно реформировать систему образования, можно стимулировать или направлять в определенную сторону развитие культуры и литературы... Если так, то почему бы не регулировать язык? Не упорядочивать его, не лечить его от «болезней», которые наверняка существуют? Или почему хотя бы в мелочах не вносить в него необходимые коррективы?
Большинство языковедов, в том числе крупнейшие авторитеты в данной области, скептически относятся к попыткам «вмешательства во внутренние дела» языка. Академик Л.В. Щерба, например, прямо писал: «Человек не властен ничего изменить в системе языка».
Оппоненты могут указать на конкретные случаи воздействия личности на язык, в частности, на известные неологизмы, введенные в тот или иной язык конкретным человеком: писателем или общественным деятелем... Да, такие примеры существуют. Известны слова, созданные М.В. Ломоносовым и Н.М. Карамзиным, М.Е. Салтыковым-Щедриным и Ф.М. Достоевским, но это — капля в море. Показательно, что Федор Михайлович Достоевский, великий русский писатель, создатель романов «Идиот», «Братья Карамазовы», «Преступление и наказание», с удовлетворением и гордостью сообщает в своем «Дневнике писателя», что это он ввел в литературный обиход глагол стушеваться. Соизмеримо ли: одна из вершин мировой эстетической и философской мысли и — авторство по отношению к какому-то одному слову, даже, в общем-то, не слишком и необходимому...
Конечно, бывают особые эпохи — формирования нации, становления литературного языка, пробуждения общественного сознания, когда роль личности (незаурядной или даже гениальной, созвучной эпохе и соразмерной языку), может оказаться значительной. В истории многих литературных языков можно обнаружить такую конкретную фигуру. Для русского языка это, конечно, Александр Сергеевич Пушкин. И дело вовсе не в том, что Пушкин «придумал» какие-то слова, а в том, что он сломал границы стилей, соединил высокое с низким, заложил основы сегодняшней системы словоупотребления. Подобную роль для английского языка сыграли Джефри Чосер и Вильям Шекспир, для немецкого — реформатор церкви Мартин Лютер, для лезгинского — Сулейман Стальский и т.д.
Но все это уникальные ситуации, исключительные случаи. В целом же язык чрезвычайно устойчив по отношению к индивидуальному вмешательству, к попыткам сознательно «улучшить» и отрегулировать его. И причину такой устойчивости мы уже знаем: она кроется в надындивидуальном характере средства общения. Ведь для того, чтобы внести в язык какое-то изменение — положим, запретить какую-то неправильную форму или, наоборот, закрепить кажущийся нам удачным неологизм, — нам надо «уговорить» всех людей, пользующихся данным языком, изменить в каком-то пункте «конвенцию». А людей этих, возможно, миллионы и миллионы... Более того, носители языка консервативны, они интуитивно чувствуют условность языкового знака, так зачем что-то менять?
Итак, язык развивается стихийно: если в нем и совершаются какие-то изменения, то чаще всего они анонимного происхождения: кто-то сказал, а кто-то подхватил, а еще кто-то добавил... Все мы были и постоянно бываем свидетелями того, как в речи возникает внезапно и расходится, подобно кругам на воде, м о д а на то или иное слово или выражение. Вчера его еще не было, сегодня уже можно с уверенностью сказать — есть. Но откуда оно пришло, кто был его создателем? Чаще всего неизвестно. В лучшем случае мы можем очертить сферу, область, в которой оно зародилось. Это может быть, скажем, молодежный жаргон (оттуда к нам пришли слова балдеть, заколебать, бакс и др.) или та или иная профессиональная терминология (борт в значении 'вертолет' — из речи военных, безнал 'безналичный расчет' — из речи финансистов, альбом 'цикл музыкальных записей' — из терминологии музыкантов и т.п.), аппаратно-бюрократический жаргон (наработка, отслеживать, задействовать и т.п.). Анонимность — нормальное условие языковых инноваций. Каждый человек чувствует здесь себя в равной степени и потребителем, и создателем, потому что он — представитель языкового сообщества. A.M. Пешковскому принадлежит удачное сравнение языка с рынком:
<blockquote>«На рынке, как известно, каждый приноровляется к так называемой рыночной цене, стараясь купить не дороже, а продать не дешевле этой цены. Цену эту он воспринимает как нечто объективно данное: «сегодня пуд картофеля стоит столько-то». Но в то же время известно, что это «стоит» слагается из соотношения спроса и предложения, в которых участвует каждый посетитель рынка. Совершенно то же и в языке. Все мы, чтобы нас понимали, должны равняться в нашей языковой деятельности по окружающим, должны говорить, как все... Это «как все» создается сложением миллионов индивидуальных языков, в том числе и моим. Всякий говорящий одновременно и подражает, и вызывает подражание, и говорит «как все», и создает это «как все». Как нет на рынке ни одного покупателя (даже из приценивающихся или осведомляющихся только) и ни одного продавца, которые бы не участвовали в создании рыночной цены, так нет в языке ни одного говорящего, который бы не участвовал в создании самого языка. Разница между обывателем и литератором здесь только количественная, как между крупными покупателями-продавцами и мелкими, но не качественная...».
</blockquote>
Особая роль здесь у литераторов,. Дело в том, что многие сферы общественной жизни — школа, органы управления, средства массовой информации, армия и т.д. — требуют унификации и минимализации языка. Это значит: для того чтобы общество успешно функционировало, чтобы люди лучше понимали друг друга, быстрее обучались языку, не испытывали трудностей с чтением литературы и т.д., надо определить какой-то образец, какую-то языковую норму. Эта норма должна обобщать наши представления о том, что в языке «хорошо», правильно, а что — «плохо», неправильно (а с другой стороны, она сама в нас эти представления и воспитывает). Свёкла в русском языке — правильно, а свекла (а тем более бурак) — неправильно. Мест нет — правильно, а жестов нет — неправильно, это не играет роли (или не имеет значения) — правильно, а это не играет значения — неправильно и т.д. Норму как раз и определяют «литераторы», т.е. писатели, журналисты, редакторы, языковеды, вообще филологи.
Отсюда, конечно, не следует, что человеку запрещается говорить, как ему хочется, как ему в голову придет. (Необразованный человек, по выражению A.M. Пешковского, «говорит, как птица поет».) Но это значит, что в определенных ситуациях — таких, как общение с государством, общение с массой народа, общение с представителями иных возрастов, профессий, местностей и т.д. — он должен переходить со своего идиолекта на литературный язык. Литературный язык — это язык нормированный и пропагандируемый, это язык, которому учат и на котором учат.
Для языкознания отсюда вытекают два возможных подхода к предмету данной науки. Один из них объективно и, так сказать, безучастно фиксирует все, что встречается в речи: это подход описательный. Для описательного языкознания все факты языка равноправны, все одинаково интересны. То, от чего подчас страдает ухо образованного человека (какое-нибудь «местов» или «победю»), для описательного языкознания может представлять особую ценность. Другой подход основан на разграничении «правильного» и «неправильного» в языке, это подход нормативный. У него, конечно, особенно сильные корни в практике школьного преподавания, но не только там. Основная масса словарей и грамматик, с которыми мы в своей жизни имеем дело, — это словари и грамматики нормативные. Такой подход реализуется в виде особого направления в языкознании, называемого культурой речи, а также в виде целой идеологии — «языковой пропаганды», «языкового строительства» и т.п. Не стоит задаваться вопросом, с какой точки зрения лучше подходить к языку: изучать, «как говорят» вокруг нас, или же рекомендовать, «как следует говорить», потому что у каждого из подходов свои преимущества, основания и цели. Не следует только забывать, что возможности регулирования языка, воздействия на него весьма ограниченны. Язык в каком-то смысле — «вещь в себе».