Если рассудить логически, то у человека просто не должно быть более счастливого времени, чем десятилетие между тридцатью и сорока.
Конечно, успехи он знал и раньше - в школе и в университете. Но это были успехи учебные. Тогда человек всего лишь учился жить, но еще не жил по-настоящему, неся ответственность за себя и за других.
Опекавшие его взрослые играли с ним в специальные педагогические игры. Их цель состояла в том, чтобы приучить к мысли: упорный труд непременно приводит к успеху, а лень - к неудаче. Поначалу, в школе, в успех и неуспех играли совсем уж понарошку, используя только моральные стимулы: за «пятерки» хвалили, за «двойки» - отчитывали. В университете стали вводить стимулы материальные - в гомеопатических дозах. Но все равно это были успехи игрушечные. Ведь никто и никогда не рассматривал стипендию как способ заработать на жизнь.
И в первые годы самостоятельной работы о настоящем успехе говорить было еще рано. Недавний выпускник еще долго оставался учеником. Он всегда действовал под опекой мастера. Успехом для него оказывалось всего лишь повторение того, что этот мастер умел давно - и гораздо лучше. Старшие всегда ожидали от неофита ошибки, пребывая в постоянной готовности поправить и переделать. Отвечали за все по-прежнему они. Но, напуская на себя строгость и отчитывая за ошибки, они только усмехались в душе, вспоминая свои молодые годы.
Игра в успех заканчивается только годам к тридцати, когда человек уже настолько осваивался в избранном деле, что начинает считать, что не уступает мастерам. А кое в чем даже и превосходит их.
Казалось бы, что за счастливые времена!
В самом деле: за порогом тридцатилетия человек уже сам чувствует себя мастером. Он, стало быть, хозяин своей жизни. Он сможет найти применение своим способностям в любом месте, так что уже ни от кого полностью не зависит. Мастерство дает человеку свободу. Может, мастера старшего и среднего поколения и умеют что-то такое, чего не умеет мастер молодой. Но зато у них уже нет энергии и задора. Им приходится экономить силы. А потому они не ищут ничего нового, довольствуясь рутиной - тем, что было удачно найдено однажды и теперь только повторяется. Значит, у молодого тридцатилетнего человека есть блестящие перспективы для состязания с ними. Причем стимулов для роста предостаточно и помимо молодого честолюбия - ведь это как раз то время, когда надо обеспечивать семью, заводить и обустраивать свой дом.
Идеальное, казалось бы, время…Отчего бы не чувствовать в эту пору безграничное счастье?
Но…
Как же тогда объяснить те тяжкие душевные кризисы, которые во все времена подстерегали людей именно за порогом тридцатилетия?
В 534 году до нашей эры, в возрасте двадцати девяти лет, оставил семью сын выборного царя-раджи Сиддхартха Гаутама:
«Бросив последний взгляд на спящую Яшодхару и сына Рахулу, он однажды ночью покинул родительский дом, снял перед городом свои дорогие одежды и знаки сословия, отрезал волосы и стал, как многие другие, бездомным» .
До этого сих пор жизнь принца Гаутамы была счастливой и безмятежной. Окруженный избранной аристократической молодежью, он проводил время в наслаждениях. Был ли принц Гаутама человеком успешным? Конечно! Ведь жизненный успех в те давние времена был предопределен происхождением. А что, спрашивается, может быть выше, чем положение принца - пусть даже и в маленьком государстве?
Но Гаутама оставил определенную ему от рождения счастливую и безмятежную жизнь - чтобы стать в новой жизни Буддой.
Как со свойственной ему научной точностью определил французский позитивист Э. Ренан, член Французской и Португальской Академий наук, а также член- корреспондент Петербургской Академии, Иисусу было около тридцати трех лет , когда он решил круто изменить свою жизнь. Иисус перестал плотничать, оставил овдовевшую мать и отправился из Галилеи креститься к Иоанну. Затем он удалился в пустыню, чтобы подготовить себя к совершенно новой жизни, в которой стал Христом.
Можно ли понимать этот поступок всего лишь как попытку уйти от неудачливой жизни простого плотника? Разумеется, нет.
Даже если бы Иисус был всего лишь плотником, у него не было бы никаких оснований считать себя обделенным жизнью. Ведь он, как то и было положено, занимался ремеслом своего отца, продолжая семейное дело. Но, как доказало дальнейшее развитие событий, Иисус всего лишь плотником вовсе не был. В спорах с фарисеями и книжниками он обнаружил глубокую компетентность в богословских вопросах. Стало быть, он еще до ухода из дома готовил себя к духовной деятельности, хотя в школах книжников и не обучался.
О познаниях Иисуса Э. Ренан пишет так:
« Чтение книг Ветхого завета произвело на него сильное впечатление. <…> Истинная библейская поэзия, ускользавшая от наивных иерусалимских толкователей, была во всей полноте открыта его дивному гению. <…> Истинными его учителями сделались пророки, в особенности Исайя и его продолжатели…Без сомнения, он читал также и многие апокрифические сочинения…Особенно его поразила книга Даниила.»
Сочетание таких познаний с занятиями плотницким делом вовсе не представляло собой какого-то исключения. «Это положение не было ни унизительным, ни неприятным. Еврейский обычай требовал, чтобы человек, посвятивший себя умственному труду, знал какое-либо ремесло. Самые знаменитые из учителей были ремесленниками, например Святой Павел, получивший тщательное воспитание ( у известного богослова Гамалиила - А.П. и И.К.), делал палатки или ткал ковры».
Так что до крутого жизненного поворота Иисус всего лишь жил, как и было принято жить - именно так, как полагалось. Он унаследовал от отца ремесло - и наверняка достиг немалого мастерства в плотницком деле к двадцати девяти годам. Кроме того, он читал книги и участвовал в богословских спорах - и тоже достиг в этом немалых успехов. Ведь не взялось же ниоткуда его искусство полемики, позволявшее ему посрамлять фарисеев и книжников.
Так что жизнь Иисуса, предшествовавшая уходу из дома, могла считаться вполне успешной.
Почему же Иисус от нее отказался?
В тридцать два года Мартин Лютер получил под свое начало одиннадцать монастырей и фактически стал приором, то есть первым священником Саксонии. Бесспорный жизненный успех! И, как выражаются на своем сленге нынешние эксперты по менеджменту, прекрасная стартовая позиция для дальнейшей работы в системе.
Почему же всего через два года после такого успеха он опубликовал свои «Тезисы», положив, тем самым, начало протестантизму в Германии - то есть начал рушить до основания всю систему папистской церкви, в которой доныне трудился?
Откуда у тридцатилетних людей это стремление - зачеркнуть бы всю жизнь и сначала начать? Откуда такая тоска от успеха и благополучия?
Читатель может сказать, что все приведенные нами примеры связаны с выбором религиозным: люди порывали с суетным миром и уходили на поиски новой веры. Да, мы намеренно выбрали их - как наиболее яркие и говорящие сами за себя: здесь не требуется доказательств того, что происходит самый радикальный разрыв с прежней жизнью и окружением. Он просто бросается в глаза.
Однако желание круто изменить свою жизнь испытывали вовсе не только те люди, которые впоследствии порвали с миром. Просто у других кризис середины жизни находил менее явное и однозначное выражение. Они не оставляли мира, но совершали в нем самые неожиданные поступки. Одни бросали хорошо налаженное ими дело, приносящее немалый доход, и круто меняли не просто профессию, а род деятельности вообще, предвидя, что придется жить в нищете. Другие порывали с семьей, оставляли дом, вызывавший зависть других, и пытались начать все сначала. Третьи не решались даже на такие, менее радикальные шаги. Они продолжали жить по инерции, мучаясь от разлада с собой. Они по-прежнему делали дела, вызывавшие у них острую тоску, общались с людьми, совершенно чужими им - но иногда эта непереносимая тоска выражалась в пронзительных поэтических строчках.
Школьным учительницам литературы приходится каким-то образом объяснять своим несовершеннолетним питомцам такие строки из «Евгения Онегина»:
« Кто жил и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей »
Эти слова ставят учительниц в весьма сложное положение. Как же так? А.С. Пушкин - светоч российской словесности, «наше всё» - вдруг предстает великим человеконенавистником? Вначале он восклицает: «Да здравствует Разум!». А затем заявляет, что всякий, кто мыслил, непременно закончит презрением к людям…
Этому ли должна учить школа - рассадник истины, добра и красоты? Ох, не этому… Представьте себе хотя бы на миг тему выпускного сочинения в школе - «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей»?
Учительницы справляются с возникшим затруднением, говоря, что мизантропия Пушкина была напускной - он, дескать, всего лишь следовал моде, установленной Байроном. ( А в глубине души, надо полагать, по-прежнему оставался гуманистом?) Да, всем молодым светским львам того времени мода предписывала вести обязательный для них образ жизни с глубоким отвращением - являться на балы, но не танцевать; посещать театры, но отчаянно скучать; тягостно вздыхая, вести светские беседы с красавицами и без всякого удовольствия вкушать лучшие блюда мировой ресторанной кухни?
Положим, такая мода действительно была. Но почему она так распространилась среди молодых и вполне успешных дворян? Не потому ли, что совершенно соответствовала их мироощущению?
Возможность психологического объяснения жизненных переживаний Онегина на корню была уничтожена социологизаторским подходом литературоведов-разночинцев. Они полагали, что Онегин - «лишний человек», потому что дворяне - кстати сказать, соперники разночинцев на чиновничьей службе - вообще класс лишний, для общества бесполезный.
В дальнейшем же - во времена революционные и послереволюционные - теория «лишнего человека», столь спасительная ныне для школьных учительниц литературы, и вообще перестала нуждаться в каких-либо доказательствах.
Достаточно было прочитать голодному школьнику описание онегинского обеда:
« Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток,
Пред ним rost-beef окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет.
Французской кухни лучший цвет,
И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым»
А, прочитав, тут же сказать, что именно такая жизнь и надоела дворянину Онегину.
Учащимся при этом сразу же становилось ясно, что подобных «лишних людей» надо уничтожать - как класс, потому что они просто заелись. Такой же аргумент, указывающий на разницу в питании - использовался в ходе пролетарской революции и против буржуазии. Этот классовый враг тоже питался ананасами, а потому подлежал уничтожению.
«Ешь ананасы, рябчиков жуй - день твой последний приходит, буржуй».
Ныне, когда ананасы подешевели, про «лишнего человека» объяснять стало трудно.
Так что все же используем упущенную некогда возможность психологического толкования - и предположим, что «Евгений Онегин» был написан именно о кризисе пресыщенности успехом.
Симптом психологического кризиса - именно в том, что жизнь вдруг представляется человеку вечным повторением того же самого, суетным кружением на месте. Она представляет собой один и тот же день, который повторяется до бесконечности. И это - невыносимо.
Тяжелая меланхолия и усталость возникают именно от достижения того, что в массовом сознании представляется жизненным успехом и счастьем. У пушкинских баловней света она, возможно, и наступала раньше, чем у сегодняшнего человека: успешная жизнь доставалась им по наследству, без продолжительных и упорных трудов. Потому уныние и пресыщенность пришли к Онегину значительно раньше - не в середине жизни, а в «восемнадцать лет». Человек сегодняшний - если не считать юных баловней из богатых семей - достигает процветания позже. Десятилетие, а то и два он посвящает упорному труду, пока не достигнет тех жизненных стандартов, которые представлялись ему в юности верными признаками процветания. Упорно трудясь, он живет только будущим. И вот будущее приходит, стандарты достигаются, а обещанного счастья - нет.
Именно тогда и наступает тот самый период мизантропии, которая столь обстоятельно описана Пушкиным.
Подавленное настроение, скука и тоска на гребне успеха - вот верные симптомы кризиса. И описаны они у Пушкина со всей серьезностью и сочувствием, а вовсе не как причуды повесы.