К числу основных методов урегулирования политических конфликтов относятся компромисс и консенсус. Компромисс обычно трактуется как уступка некоторых требований, отказ от части собственных требований в пользу соглашения с другой партией, государством и т. д. Компромисс наилучшим образом характеризует сущность мирного урегулирования конфликтов, поскольку ориентирован на исключение его насильственных форм, на снижение интенсивности.
“Соглашаться на компромисс - значит отчасти признать справедливость чужих аргументов, находить решение, приемлемое для всех”, - писал французский социолог Р. Арон.
Но компромисс полезен для общества только тогда, когда позволяет реализовать цели, разделяемые многими, не нарушает уважаемые большинством принципы, воплощает благо, стоящее над частными или узкогрупповыми интересами.
Понятие “консенсус” употребляется в отечественной литературе преимущественно в двух смыслах. Во-первых, консенсус — это способ принятия различных политических решений, при котором отчетливо выраженная политическая воля большинства уравновешивается отсутствием возражений со стороны хотя бы одного из участников. В этом же смысле говорят о консенсусе в разрешении споров и конфликтов. Во-вторых, под консенсусом понимается существующее или формирующееся в обществе широкое гражданское согласие. В таком, “широком” понимании политический консенсус - это общественное признание способов и средств политического правления и интеграции. Чем выше уровень согласия в обществе, тем стабильнее политическая система. Таким образом, посредством политического консенсуса осуществляется реальная, фактическая легитимация политического господства.
Различают три объекта консенсуса:
- консенсус на уровне сообщества (или основной, ценностный консенсус);
- консенсус на уровне режима (процедурный консенсус);
- консенсус на уровне политики и правительства (отношение к правительству и проводимой им политике).
Последний объект консенсуса считается самым слабым, поскольку отношение к конкретным членам правительства и его политике может довольно быстро измениться. Гораздо важнее достижение процедурного консенсуса, то есть согласия в так называемых “правилах игры” - изложенных в конституциях процедурных нормах, регулирующих применение власти. Главным правилом процедурного консенсуса является правило разрешения конфликтов по принципу большинства. Это непременное условие демократии. Если основной (или ценностный) консенсус является стимулирующим условием демократии и его можно приобрести в качестве целевого результата, то процедурный консенсус — это фактическая предпосылка демократии, ее реальное начало. Если не выработаны “правила игры”, особенно в отношении урегулирования и разрешения конфликтов, общество будет конфликтовать по любому поводу, превращая политику в непрерывную и бесплодную войну, способную привести к тотальной нестабильности и разрушению политического сообщества. Но список проблем постоянно пополняется, и новые конфликты будут ставить под угрозу однажды достигнутое согласие. Суть демократии — в привычке к постоянным спорам и примирениям по постоянно меняющемуся кругу вопросов. По мере преодоления проблем использование демократических правил и процедур будет расширять зону консенсуса.
Переходные процессы 70-х годов в Южной Европе, 80-х—в Латинской Америке, начала 90-х годов — в Центральной и Восточной Европе и в государствах СНГ подтвердили многие теоретические положения и предложили новые аспекты в трактовке консенсуса и его роли в переходном обществе. Одним из самых удачных и по праву считающихся классическим стал опыт постфранкистской Испании, где так называемая “политика пактов” (пактизм) облегчила нейтрализацию франкистского режима, вовлекла часть прежней элиты в процесс перестройки системы власти и предотвратила опасную конфронтацию в обществе. Главным документом стала новая Конституция страны, отразившая достигнутый уровень общественного согласия: проект Конституции поддержали 87,8 % от числа голосовавших и 58,9 % от количества имеющих право голоса испанцев; против высказались 7,9 %, воздержались — 3,5 %15.
Одним из важнейших факторов смягчения социальной напряженности, сопутствовавшей испанскому переходу к демократии, было сознательное формирование элитами публичной сферы политики и создание для этого соответствующих механизмов. С улиц и площадей, где протекала напряженная политическая жизнь, ее удалось перенести непосредственно в организации, специально созданные для проведения дебатов и переговоров, обсуждения важнейших законопроектов, включая Конституцию страны. Большинство испанцев почувствовали себя включенными в процесс выработки и принятия наиболее важных государственных решений через организации, созданные на предприятиях и в учреждениях. По словам известного политического деятеля Испании Ф. Гонсалеса, постоянно возникало требование широкой договоренности, соглашения, при котором исключенным из этого процесса чувствовало бы себя наименьшее количество социальных слоев и групп. “Надо постараться не столько победить в диалектике соотношения сил..., сколько создать фундамент для согласия в обществе, что позволило бы добиться конституционного порядка, введения Конституции, вбирающей в свой широкий спектр чаяния и интересы всех слоев общества”, — писал тогдашний премьер-министр Испании Ф. Гонсалес.
В результате такой политики то, что впоследствии получило название “пакты Монклоа”, стало глобальным договором, в рамках которого предполагалось регулировать все важнейшие проблемы переходного периода. Заключенные соглашения стали программой действий срочного характера и на среднесрочную перспективу. Так сложился общенациональный консенсус, создававший условия для реформирования всей государственной системы без демонтажа ее подсистем.
Осмысливая опыт демократического транзита в своей стране, испанские политологи отмечают, что формирование прочного гражданского мира было обеспечено достижением трех консенсусов:
- согласия относительно прошлого, предполагавшего отказ от “охоты на ведьм” и национальное примирение между “победителями” и “побежденными” в гражданской войне 1936-1939 годов;
- установления временных процедур для обсуждения в ходе развертывающейся демократизации норм окончательных, то есть “правил игры”;
- определение “правил игры” нового режима, признание принципа чередования у власти и гарантии прав меньшинства.
Испанский опыт наглядно показал, что консенсус, в особенности не элитный, а общественный, вырастает из компромиссов и взаимообязывающих договоренностей, а не наоборот. Далее, взаимное соглашение по поводу правил и процедур является самым “слабым” типом согласия. Значительно более прочным является согласие относительно идеологических установок и ценностей, касающееся отношений властвующей и оппозиционной элит. Но всего сильнее совместимость “моделей социума” или социальных онтологий участников соглашения. Консенсус на онтологическом уровне — это очень жесткое, трудновыполнимое требование, особенно в современных плюралистических обществах. Операционно-процедурный консенсус достигается относительно легко, если нет требований подкрепить его также согласием по политическим ценностям.
Если с высот теории посмотреть на проблему консенсуса в России, то нетрудно увидеть, насколько она сложна и далека от своего решения. Часто прорывающееся несогласие в Центре и на местах глубже простого несовпадения интересов или различий в ценностных, идеологических подходах. Особую остроту многочисленным и повсеместно возникающим конфликтам придает то обстоятельство, что они возникают на уровне социальных онтологий. Несовместимость последних исключает не только согласие, но и простое понимание противоположной стороны. Для отечественного политического дискурса характерны попытки навязать оппонентам не только свои идеологические пристрастия, но и собственную картину (модель) мира. Особенно свойственно это радикалам как “справа”, так и “слева”, хотя допустимость и даже “полезность” плюрализма на словах признают и они.
Ярче всего это проявляется в непризнании права оппонента на собственную позицию и нежелании учитывать его интересы при отстаивании своих собственных. Дискурс политических акторов серьезно затруднен сугубо идеологическими построениями, подтверждая, что политическое мышление еще не прошло стадию рационализации. Эти факторы оказывают самое прямое влияние на то, что “консенсус по-российски” пытаются сформировать вне и помимо компромиссов (по знакомому принципу “жить дружно”, то есть сохранять статус-кво). Отсюда неудачи с достижением общественного согласия, поисками общенациональной идеи. Дискурс ценностно разведенных сознаний, как правило, недиалогичен, не отличается миролюбием и очень редко способен дать некий ценностный синтез.
Помимо прочего, легко заметить, что поиски общенационального согласия ведутся хаотично и конъюнктурно, когда власть попадает в трудную ситуацию, ощущает общественное отторжение, утрату почвы под ногами, катастрофическое падение доверия к персоналиям, институтам и к политическому режиму в целом. Иными словами, гражданское согласие не является в России предметом постоянной заботы и целенаправленного труда власть предержащих, но есть стратегия их самосохранения. Поэтому периодически возобновляющееся движение политических сил навстречу друг другу, попытки “провозгласить” согласие, примирение, взаимопонимание существуют лишь в качестве тактических маневров или аргументов политической пропаганды.
Одним из таких декларативных документов стал Договор об общественном согласии, подписанный 28 апреля 1994 года рядом партий и общественных организаций России, но не принятый оппозицией в лице КПРФ и объединения “Яблоко”. Принято считать, что этот Договор утратил свою силу с началом военных действий в Чечне, предпринятых в декабре 1994 года без согласия не только участников Договора, но и обеих палат Российского Парламента. Однако ни одна из статей Договора всерьез не исполнялась и до начала чеченского конфликта. Например, обязательство Президента РФ и других руководителей федеральных государственных органов поддерживать постоянный диалог с обществом, политическими партиями, движениями и другими общественными объединениями. Игнорировалось и подчеркнутое участниками этого соглашения обязательство “избегать упрощенных и оскорбительных оценок прошлого, не допускать искажения исторических фактов”18. Между тем последнее обстоятельство имеет едва ли не ключевое значение для достижения консенсуса в отношении прошлого и подведения черты под ожесточенными идеологическими сражениями последнего десятилетия.
Неудачи в достижении согласия часто объясняются вирусом непримиримости, отличающим многих субъектов российской политики. Разумеется, это обстоятельство как элемент политической культуры, имеющий к тому же глубокие корни, не следует сбрасывать со счетов. Вместе с тем только им трудно объяснить происходящие в России политические процессы, тем более что в соседних государствах (в Белоруссии, на Украине), близких России с этно-конфессиональной и исторической точек зрения, до сих пор обходились без кровопролития. Думается, что дело не только в тяжелой исторической наследственности, но и в некоторых системных основаниях российской политики. Политика в России до сих пор строилась по принципу игры “с нулевой суммой”, где победитель получал все, а проигравший лишался всего. Это связано прежде всего с институциональным фактором, то есть с конституционными “правилами игры”. Резкий перекос в балансе сил в пользу президентских полномочий (особенно в части формирования и отставки Правительства, прочих кадровых назначений) провоцирует перманентный конфликт с Парламентом, прежде всего с Государственной Думой, представляющей различные политические ориентации, существующие в обществе.
Специалистам-конфликтологам хорошо известно, что урегулированию любого спора или конфликта способствует равновесие сил противоборствующих сторон. Контакты между ними должны осуществляться на основе равенства между лицами или институтами равного статуса. Что касается российской политической практики, то в ней статус Парламента серьезно уступает статусу исполнительной власти если не формально, то по существу. Об этом же говорят данные многочисленных экспертных опросов, согласно которым исполнительная федеральная и региональная власть держит в своих руках 70 % политического влияния в России. На долю профессиональных политиков - парламентариев всех уровней, всех политических партий, вместе взятых, - приходится лишь 12 % такого влияния. О каком же согласии здесь можно говорить? Не случайно понятие “власть” в России традиционно ассоциируется именно с исполнительной властью. А ведь распределение полномочий ветвей власти - это норма Конституции. Выходит, что в самом Основном законе страны предусмотрено все, чтобы согласие в “правилах игры” никогда не наступило.
Другую причину неудач с достижением согласия в России можно было бы назвать процедурной. В российском обществе сегодня отсутствует столь характерная для западной цивилизации практика открытых публичных дискуссий, борьбы мнений, противопоставления позиций и т. п. Дебаты, ведущиеся в Парламенте, не могут заменить нормальной, полноценной дискуссии в обществе. Сегодня многие позиции, точки зрения, не совпадающие с официальной позицией телеканалов, ориентирующихся, в основном, на президентские структуры, блокированы, их не слышно в радио- и телеэфире. Общество, которое еще совсем недавно было задавлено государством, сегодня формально представлено в Парламенте. Однако представлено таким образом, что остались почти одни представители, контроль за которыми отсутствует. Немое общество — это явление, ответственность за которое во многом лежит на совести нашей интеллигенции. Значительная ее часть с удовольствием пошла в услужение власти, изменив своему общественному предназначению стража, бодрствующего в темной ночи (К. Мангейм) и препятствующего власти в ее намерениях завладеть, помимо монополии на силу, еще и монополией на истину. Если до октября 1993 года по центральным телеканалам еще можно было услышать мнение компетентных специалистов-политологов, социологов, экономистов относительно развивающихся в обществе социально-экономических и политических процессов, то после расстрела Парламента независимые интеллектуалы почти исчезли с телеэкранов. Часть из них вошла в качестве советников во властные структуры, взгляды других, просто не устраивают руководство телеканалов, которое четко улавливает исходящие “сверху” волевые сигналы. Вопреки распространенному мнению о свободе слова как едва ли не главном демократическом завоевании России последних лет, в электронных СМИ царит жесточайшая цензура — с одной стороны, владельцев пакета акций того или иного теле- и радиоканала, а с другой — лояльности президентской власти, которую не без оснований считают главной властью в России. Все усилия оппозиционной прессы прорвать эту информационную блокаду оказываются тщетными: степень влияния электронных СМИ многократно превосходит печатные издания оппозиции. К тому же круг подписчиков последних резко сокращается в силу материальных трудностей и резкого снижения уровня жизни. Отсюда крупные, затрагивающие все слои общества, проблемы преподносятся избирательно, примитивно и однобоко, с определенной за-данностью, что лишь подогревает общественное недовольство и раздражение.
Примером может служить встревожившая общество проблема роста национализма в России, в том числе в его уродливых, фашиствующих или антисемитских формах. Вместо спокойной и обстоятельной дискуссии о сути проблем, далеко не придуманных и реально обозначившихся в российской общественной жизни, эта тема сразу же приобрела политическую окраску: запретить те или иные организации, привлечь к ответственности тех или иных политиков, “разжигающих национальную рознь”, и т. п. Как будто только такими методами можно решить сложнейшую общественную проблему, к серьезному осмыслению которой никто и не пытался приступать (а те, кто пытался, тут же подвергался шельмованию).
Как писал в свое время С. Булгаков, “вследствие рационалистического космополитизма нашей интеллигенции, задающей тон в печати и общественном мнении, у нас как-то получалось такое положение вещей, что русская национальность в виду своей одиозной политической привилегированности в общественном сознании оказывается под некоторым моральным бойкотом; всякое обнаружение русского национального самосознания встречается недоверчивостью и враждебностью, и этот бойкот или самобойкот русского самосознания в русском обществе отражает его духовную слабость”.
Парадоксально, что слова, написанные в начале века, не только не потеряли актуальность в его конце, но звучат еще более пророчески для русского этноса, подвергшегося в этом столетии беспрецедентным испытаниям.
Помимо прочего, указанная проблема в ее политическом измерении вовсе не сводится только к своему этническому аспекту, но является проблемой общей культуры, терпимости, толерантности к иным ценностям, интересам и целям. Корни ее вовсе не в изначальном этническом различении, скажем, русских и людей другой национальности, но в попытках более отчетливой идентификации сторонников и противников происходящих в сегодняшней России процессов. К сожалению, этот раскол приобретает не только этнополитический, но и нравственный характер: в обыденном сознании распространяется убеждение в том, что представители того или иного народа имеют привилегированное положение в обществе, их представители из финансовых кругов недоступны для правоохранительных органов, и им в любом случае все сойдет с рук. Слепое и безоглядное вмешательство в этот конфликт некоторых представителей так называемой “творческой интеллигенции” - штатных подписантов всякого рода писем, обращений к президенту и т. д. с требованием “дать отпор национализму и фашизму” - только поддерживает уже сложившиеся в массовом сознании негативные установки.
Исторической миссией интеллигенции всегда было поддержание нравственной ауры в обществе, неприятие любых проявлений насилия, жестокости и т. п. Известно, что политика имеет дело с весьма специфическими ресурсами, включая легитимное право на применение насилия, и даже самый гуманный политик иногда вынужден прибегать к нему как к последнему средству. Но интеллектуалы не имеют право следовать логике “наименьшего зла” и оправдывать применение насилия в тех случаях, когда его вершит идеологически близкая им политическая сила. Между тем в России именно рассуждения и поступки по принципу поддержки “наименьшего зла” стали основным мотивом политического поведения для многих представителей так называемой “демократической интеллигенции”. В числе ее последних кумиров оказываются такие одиозные личности, как генерал А. Пиночет, и рассуждения в духе того, что “диктатура одного человека лучше, чем диктатура толпы”. Конечно, можно согласиться с тем, что узурпация власти коллективным органом представляет собой серьезную опасность для демократии. В свое время над этим размышляли многие политические мыслители. Образцом аргументированной критики в адрес безраздельной власти парламента является знаменитый памфлет американского политика Джона Адамса “Мысли о правительстве”. Однако Адамс, в отличие от некоторых российских демократов, называет парламент не “толпой”, а “ассамблеей”, прекрасно различая эти понятия. Учитывая естественные слабости и пороки последней как коллективного органа, он противился тому, чтобы парламент взваливал на себя не свойственные ему оперативно-распорядительные функции. Но при этом представительская и законотворческая функции как полномочия именно ассамблеи не подлежали для него никакому сомнению, равно как и независимость последней от прихотей исполнительной власти. Говоря иначе, для подлинного республиканца и демократа неприемлема никакая безграничная власть, “ничья” диктатура. Вряд ли мы бы сегодня восхищались добродетелями американской демократии, если бы ее отцы-основатели — Д. Адамс, Т. Джефферсон, Д. Мэдисон и др. — рассуждали бы в том же духе, что и некоторые российские “демократы”.
Серьезным препятствием для достижения общественного согласия является и то, что для полнокровной общественной дискуссии, столь необходимой расколотому российскому обществу, отсутствуют соответствующие условия: как технические (подлинно независимые телеканалы, талантливые коммуникаторы, способных спокойно и непредвзято вести диалог, и т. д.), так и психологические. Многочисленные неудачи, сопровождавшие поиски согласия в последние годы, привели к тому, что общество психологически устало от громких заявлений и “добрых намерений”, которые, как правило, заканчиваются ничем. По образному выражению одного известного публициста, “надоело искать согласие, когда хочется набить морду”20. Иными словами, для того чтобы не дискредитировать благородную и со всех точек зрения полезную идею, необходимо подкреплять ее какими-то значимыми свершениями, способными вселить в общество потерянный им оптимизм и надежду на лучшее будущее. Такими свершениями могли бы стать реальные результаты борьбы с коррупцией, организованной преступностью, повышение собираемости налогов, пресечение утечки капитала за границу, создание новых рабочих мест - одним словом, наведение того самого порядка, по которому так истосковалось российское общество. В противном случае никакое согласие не может возникнуть: слишком слаба вера в способности нынешнего государства, слишком далеко разошлись интересы различных групп и слоев российского общества, слишком разным идеалам и ценностям они поклоняются.
Но возвращение доверия граждан к своему государству, или обретение им легитимности — это во многом личностная, персональная проблема. Для России, чья политическая культура традиционно персонифицирована, этот фактор значим вдвойне. Еще Н. Макиавелли обращал внимание на важность связи добродетели и случая, исторической ситуации. Политик, в особенности популярный, способен заложить основы новых взаимоотношений, новые нормы и стандарты поведения, новые политические ценности. В особенности это относится к демократии как форме правления: ведь ее естественная тенденция к ослаблению пружин политической власти должна уравновешиваться более высоким уровнем авторитета на стороне руководителей. Таким образом, решающий элемент, от которого зависит благополучное состояние демократического общественного порядка, складывается из убеждений, норм и компетентности тех, кто в пределах данного порядка выступает носителями влияния, лидерами мнения, политическими активистами. “Если демократия проявляет неуверенность, клонится к упадку и катастрофе, то это идет именно отсюда”, — считает американский политолог В. О. Ки21.
Другой известный ученый Д. Белл полагает: “Всякая оценка способности общества справляться со своими проблемами зависит от качества его руководства и характера народа”.
Как представляется, эти суждения вдвойне справедливы по отношению к обществам, где демократия только пытается закрепиться на национальной почве, нередко приходя в противоречие не только с исторической традицией, но и с самими основами государственности.
Вместе с тем в российской истории есть прецедент решения задачи, в известном смысле сходной с той, что сегодня стоит перед страной. Как свидетельствуют историки, последствия Смуты начала XVII века удалось во многом преодолеть потому, что новый царь Михаил Романов и его окружение культивировали стиль диалога как во властных структурах, так и в своих взаимоотношениях с обществом, что и привело последнее к умиротворению. В диалог с обществом, разбудив последнее, вступил в свое время и последний Президент СССР М. Горбачев, хотя и не смог удержать его в определенных рамках. Что касается Б. Ельцина, то ни он ни его окружение такой задачи перед собой никогда не ставили. Действия Ельцина всегда преподносились официальной пропагандой в типично конфликтных терминах “победителя” и “побежденных”. Но дело не только в официальной пропаганде. Сам стиль мышления тех, кого в российском обществе почетно называют “реформаторами”, отличается конфронтационностью и абсолютным непризнанием политических реалий в особенности, если они благоприятствовали идейным и политическим оппонентам. Многие российские “реформаторы”, говоря словами К. Маркса, выходят из поражения такими же незапятнанными, какими невинными в него вошли.
Естественно, что такой конфронтационный стиль политического мышления и поведения никак не может умиротворить общество. Он, напротив, раскалывает его на непримиримые группировки, поскольку взламывает те общепринятые в мировой политической практике правила игры, без которых политика превращается в раз-бой. Проигравший должен уйти, даже если считает себя полностью правым; причины проигрыша следует искать не в происках более удачливых соперников, воспользовавшихся благоприятной ситуацией, а в собственных просчетах; главное качество политика — уметь правильно оценить ситуацию, а не пенять на обстоятельства, которые, якобы, “не доросли” до него. Наконец, всякое проигравшее меньшинство вправе требовать справедливости, но не реванша. Эти нехитрые правила почему-то крайне трудно усваиваются многими представителями российского истеблишмента, особенно теми, кому пришлось не по собственной воле расстаться с властью. Между тем зрелость демократии проверяется не столько приходом к власти демократическим путем, сколько демократическим уходом из нее. Для российской власти такая задача оказалась непосильной, что привело к поиску способов если не сохранения себя во властных структурах, то сохранения имеющихся благ и гарантий “преемственности власти”. Отсюда ставка на человека, который был официально объявлен “преемником” Б. Ельцина, гарантом “неизменности курса”, а конкретно гарантом неприкосновенности бывшего президента и его семьи.
Вместе с тем события конца 1990-х годов продемонстрировали возможности качественно иного взаимодействия ветвей власти в России даже при сохранении действующей Конституции. В бытность премьер-министра Е. Примакова Правительство Российской Федерации впервые опиралось на парламентское большинство и было сформировано с учетом его мнения. Подотчетность де-факто Правительства Парламенту было шагом к созданию нормальной работоспособной демократической системы, четко реализующей в действующих структурах власти волеизъявление граждан и восстанавливающей способности государства выполнять свои базисные функции.
Другим отрадным фактом явилось то, что, вопреки распространенному мнению, сложилось и политическое согласие большинства фракций в Государственной Думе. Об этом свидетельствует поддержка большинством депутатов жесткого государственного бюджета на 1999 год. Готовность главных политических партий, представленных в Парламенте, ограничить свои претензии и лоббистские намерения в отношении бюджета имело огромное значение. Политический консенсус, достигнутый всего на несколько месяцев, при всей его хрупкости сыграл важную стабилизирующую роль в один из самых драматичных в постсоветской истории моментов.
С учетом значимости личностного фактора в российской политике стоило бы отметить то обстоятельство, что единственным механизмом, сплотившим в трудный час российский правящий класс, стал авторитет Е. Примакова. Не исключено, что сложившийся вокруг него внутриэлитный консенсус поначалу был негативным: Примакова приняли потому, что совершенно неприемлемыми были как кандидатура В. Черномырдина, так и роспуск Государственной Думы. Однако последующие события показали, что из негативной (по принципу “меньшего зла”) поддержка Е. Примакова, а следовательно, и его Правительства становилась позитивной даже в отсутствие крупных успехов в экономике. Враждебные премьер-министру издания и телеканалы, обслуживающие интересы финансовых группировок, верно уловили, что симпатии к Е. Примакову в элитах и обществе связаны прежде всего с ним самим и с тем новым стилем отношений, который премьер начал культивировать — не чурался звонить, приезжать в Охотный ряд, встречаться с лидерами думских фракций и т. д. Отсюда такая беспрецедентная, грубая попытка дискредитации именно личности и репутации премьера как его главного политического ресурса. Однако общество, сохранившее нравственные ценности, без которых не может быть жизнеспособным ни один народ, ответило на травлю Е. Примакова значительным ростом его поддержки. Это очень показательный симптом того, что для русского человека материальные лишения представляются куда менее мучительными, чем царящая вокруг несправедливость, лицемерие и ложь. И связано это вовсе не с тем, что народу не нужна свобода слова (хотя условия его жизни ухудшаются прямо пропорционально степени роста этой свободы), но с тем, что последняя служит не обществу, а отдельным, наименее уважаемым в народе слоям и группам. Наличие же политика общенационального масштаба, способного служить именно обществу в целом, отражать наиболее значимые интересы большинства граждан, оказалось в России в конце XX века большой и почти неразрешимой проблемой.
С избранием нового Президента у России появился еще один шанс достичь столь необходимой ей общественной консолидации. Личный политический ресурс В. Путина был настолько велик, что позволил сплотить вокруг него значимое большинство российских граждан, обеспечив достижение материального консенсуса, то есть доверие к персональным носителям власти и их политике. На это работали как решительные действия нового главы государства в Чечне, так и артикулирование востребованных обществом ценностей патриотизма, государственности, социальной солидарности, возвращение которых в официальный политической дискурс осуществил еще Е. Примаков. Однако позитивные сдвиги, отмеченные в психологическом настрое населения в начале 2000-х годов, могли бы стать долгосрочными позитивными изменениями в массовом сознании лишь в том случае, если приобрели бы устойчивый материально-экономический фундамент. Без этого любые процессы в обществе, тем более духовно-психологические, останутся подвижными и изменчивыми. Но подкрепление общественных ожиданий серьезными подвижками в уровне жизни и благосостоянии большинства людей требовало изменения экономической и социальной политики и ущемления интересов тех влиятельных групп, которые до сих пор решающим образом определяли политический курс российской власти. Вопрос о том, на чьей стороне находился Президент России В. Путин: на стороне так называемых “олигархов” против народа или на стороне народа против “олигархов” — долгое время оставался открытым, что вполне объяснимо. В случае реализации первого варианта рейтинг его поддержки стал бы стремительно падать, что привело бы заодно к полной и окончательной дискредитации самого института президентской власти в России. Отсюда ряд показательных “дисциплинарных мер” в отношении тех представителей российского бизнеса, которые, подобно главе ЮКОСа М. Ходорковскому, обнаружили собственные политические амбиции, финансируя нелояльные режиму политические партии и либо выступая с открытой критикой в его адрес (Б. Березовский и др.). Однако “олигархи”, не имеющие политических притязаний, не только не испытывали давления со стороны властей, но и приумножали свои состояния. Число долларовых миллиардеров и миллионеров в России неуклонно росло на всем протяжении 2000-х годов, тогда как сокращение числа малоимущих и просто бедных людей происходило куда менее стремительными темпами и по сей день составляет не менее 30 % населения.
Но возможен и другой вариант, связанный с упорядочением существующих правил “политической игры”, формированием внутриэлитного консенсуса в отношении назревших масштабных преобразований и осуществление последних с опорой на массовую поддержку. Созданная Б. Ельциным модель “супер-президентской республики”, резко ослабившая ключевой для переходного общества институт правительства и функции парламента, показала свою неэффективность и нестабильность. По мнению большинства экспертов, она должна подвергнуться реконструкции, причем как путем внесения поправок в Конституцию, так и через отдельные нормативные акты или политические договоренности (“джентльменские соглашения”) основных политических сил страны. В состав Правительства могли бы войти профессионалы от разных политических партий и фракций Государственной Думы, а также от Совета Федерации. В таком случае Парламент получил бы право частичного контроля за кадровым составом и программными установками Правительства. Иными словами, президентская система правления должна быть стабилизирована выверенным равновесием полномочий и четким разделением функций ветвей власти с целью повышения ответственности каждой из них.
Выступая с Посланием Федеральному Собранию России (ноябрь 2008 года), Президент Д. Медведев предложил оптимизировать политическую систему путем корректировки Конституции РФ. Речь идет о расширении конституционных прав Федерального Собрания, отнесении к предметам ведения Государственной Думы (статья 103) контрольных функций в отношении исполнительной власти, установлении конституционной нормы, обязывающей Правительство России ежегодно отчитываться в Государственной Думе по итогам деятельности и по вопросам, поставленным непосредственно Парламентом. Это предложение, в случае его поддержки в Государственной Думе, серьезно усилит контрольные функции Парламента за деятельностью Правительства, особенно в части расходования бюджетных средств23.
Другое предложение Президента — увеличить сроки конституционных полномочий Президента и Государственной Думы до 6 и 5 лет соответственно — хоть и было встречено с одобрением участниками торжественного собрания, на деле воспринимается не столь однозначно, хотя определенные основания для такого решения имеются. Вместе с тем предложенные Президентом дополнительные меры для привлечения к законотворческому процессу представителей неправительственных организаций и Общественной палаты, а также гарантии освещения работы парламентских партий в государственных СМИ вселяют надежду на то, что дисбаланс ветвей российской власти будет исправлен, а возможности различных политических сил играть определенную роль в выработке внутренней и внешней политики страны, напротив, существенно расширены. Такое равновесие обеспечит и более справедливое присутствие различных политических сил (кроме антиконституционных), различных ориентаций и идейных направлений в информационном пространстве России. Политический дискурс приобретет столь необходимый ему плюрализм мнений, оценок, подходов, из которых и может сформироваться та российская общенациональная идея, которую безуспешно пытались изобрести в кремлевских кабинетах. Более разносторонние и разнообразные культурные контакты, вероятнее всего, смягчат, хотя до конца и не снимут остроту ценностно-идеологической конфронтации, свойственной российскому обществу, и приблизят его к достижению основного (ценностного) консенсуса.
Но в целом, видимо, необходима смена поколений и приход в российскую политику прагматичных и свободных от пут прошлого людей, способных к диалогу и разумным компромиссам. Одновременно должны появиться новые люди и среди интеллектуалов, способные с пониманием и состраданием отнестись к культурным ценностям разных слоев и групп российского общества, способствуя их общению и культурному взаимодействию.