Запечатлевая, продолжая себя в других членах общества, человек упрочивает свое существование. Обеспечивая посредством активного участия в деятельности свое "инобытие" в других людях, индивид объективно формирует содержание своей потребности в персонализации. Субъективно последняя может выступать в мотивации достижения, притязаний на внимание, славу, дружбу, уважение, положение лидера и может быть или не быть рефлектирована, осознана. Потребность индивида быть личностью становится условием формирования у других людей способности видеть в нем личность, жизненно необходимую для поддержания единства, общности, преемственности, передачи способов и результатов деятельности и, что особенно важно, установления доверия друг к другу, без чего трудно надеяться на успех общего дела.
Таким образом, выделяя себя как индивидуальность, добиваясь дифференциальной оценки себя как личности, человек полагает себя в общности как необходимое условие ее существования, поскольку он производит всеобщий результат, что позволяет сохранять эту общность как целое. Общественная необходимость персонализации очевидна. В противном случае исчезает и становится немыслимой доверительная, интимная связь между людьми, связь между поколениями, где воспитуемый впитывает в себя не только знания, которые ему передаются, но и личность передающего. На определенном этапе жизни общества эта необходимость выступает в виде ценностно закрепленных форм социальной потребности.
Процесс, благодетельный для общества в целом, не менее благодетелен для каждого индивида. Прибегая к метафоре, можно сказать, что в обществе изначально складывается своеобразная система "социального страхования" индивида. Осуществляя посредством деятельности позитивные вклады в других людей, щедро делясь с ними своим бытием, индивид обеспечивает себе внимание, заботу, любовь, уважение. Не следует понимать это узко прагматически. Продолжая свое бытие в других людях, человек не обязательно предвкушает будущие дивиденды; он действует, имея в виду конкретные цели деятельности, ее предметное содержание, а вовсе не то, чем для других индивидов оборачиваются его деяния (хотя не исключена и осознанная потребность в персонализации).
Социогенная потребность быть личностью существует, разумеется, в конкретно-исторической форме. Действия, которые совершали рабы, не выступали как деяния для их господина, они не имели своей жизни в нем, и потому рабы для него не обнаруживали себя как личности. Если персонализация и имела место, она была лишь идеальной представленностью действующей вещи. Римские матроны, как известно, не испытывали чувства смущения, оставаясь обнаженными перед своими рабами; раб, невольник не был персонализован, а перед вещью стыд бессмыслен.
Примечательно, что отчуждение результатов труда порождает ложное понимание реального вклада индивида в результат деятельности. Запечатлев в произведенном предмете свой труд, его создатель не может надеяться, что он тем самым продолжает себя в тех, кому этот предмет предназначен, потому что предъявляет себя другим через этот предмет не он сам, а тот, кто стоит "над ним". Этот трагический парадокс деперсонализации творца превосходно схвачен в гротескной форме Э. Т. А. Гофманом. Здесь имеется в виду его новелла "Крошка Цахес, называемый Циннобером", где маленькому уродцу Цахесу силой волшебства приписываются все заслуги окружающих, а все его собственные недостатки и промахи относят кому-нибудь другому. Примечательно, что "феномен крошки Цахеса" нередко выступает в качестве социально-психологической подоплеки возникновения и сохранения харизмы политического деятеля. При этом действие этого эффекта может выходить далеко за пределы земного существования харизматической личности. Не в этом ли одна из причин долговечности "сталинизма" через много лет после 1953 г.?
Итак, гипотетическая "социогенная потребность" быть личностью, очевидно, реализуется в стремлении субъекта быть идеально представленным в других людях, жить в них, что предполагает поиск деятельностных средств продолжения себя в другом человеке. Подобно тому как индивид стремится продолжить себя в другом человеке физически (продолжить род, произвести потомство), личность индивида стремится продолжить себя, обеспечив идеальную представленность, свое "инобытие" в других людях. Это позволит понять сущность общения, которое невозможно свести только к обмену информацией, к актам коммуникации; оно представляет собой процесс, где человек делится своим бытием с другими людьми, запечатлевает, продолжает себя в них и благодаря этому выступает для них как личность.
Потребность "быть личностью", потребность в персонализации обеспечивает активность включения индивида в систему социальных связей, в практику и вместе с тем оказывается детерминированной этими социальными связями. Стремясь включить свое Я в сознание, чувства и волю других посредством активного участия в совместной деятельности, приобщая их к своим интересам и желаниям, человек, получив в порядке обратной связи информацию об успехе, удовлетворяет тем самым потребность персонализации. Однако удовлетворение потребности, как известно, порождает новую потребность более высокого порядка. Этот процесс не является конечным. Он продолжается либо в расширении объектов персонализации, в появлении новых и новых индивидов, в которых запечатлевается данный субъект, либо в углублении самого процесса, т. е. в усилении его присутствия в жизни и деятельности других людей.
Реализуя потребность "быть личностью" и перенося себя в другого, индивид осуществляет эту "транспортировку" отнюдь не в безвоздушной среде "общения душ", а в конкретной деятельности, производимой в конкретных социальных общностях. Экспериментальные исследования подтвердили гипотезу, что оптимальные условия для персонализации индивида существуют в группе высшего уровня развития, где персонализация каждого выступает в качестве условия персонализации всех. Как было подчеркнуто выше, в группах корпоративного типа, напротив, каждый стремится быть персонализирован за счет деперсонализации других. В том случае, когда потребность индивида осуществить себя в качестве личности дана имплицитно как скрытая мотивация его поступков и деяний (а чаще всего так происходит), она выступает в качестве существенной характеристики, представленной в многочисленных и хорошо изученных в психологии явлениях — мотивации достижения, притязаниях, аффилиации, эмпатии, склонности к риску и т. д. Для многих исследователей личности типичны попытки или выводить эти феномены друг из друга, или сводить один к другому, или находить их основания то в прагматической нацеленности человеческой мотивации, то в имманентном стремлении к "самореализации" и "самоактуализации".
Идея потребности индивида в персонализации позволяет понять, реинтерпретировать эти феномены, увидеть за конкретными психологическими явлениями их внутреннюю сущность.
Можно рассмотреть возможность подобной реинтерпретации применительно к каталогу мотивов, предложенному оксфордским профессором психологии М. Аргайлом, — не потому, что этот перечень как-то особенно интересен или оригинален, а как раз наоборот: вследствие его типичности для большинства традиционных концепций личности.
М. Аргайл выделяет семь мотиваций поведения личности:
1) несоциальные потребности, которые могут продуцировать социальное взаимодействие (биологическая нужда в пище и воде, порождающая потребность в деньгах);
2) стремление к зависимости (потребность в протекции, помощи и руководстве, особенно со стороны лиц, находящихся в позиции власти и авторитета);
3) тенденция аффилиации (стремление войти в соприкосновение с другими, добиться определенной степени интимности);
4) тенденция доминирования, лидирования, стремление брать на себя решение, влиять на группу;
5) сексуальные потребности;
6) тенденция к агрессии;
7) потребность в самооценке, связанная со стремлением получить одобрение со стороны окружающих.
Классификация Аргайла не отличается логической строгостью (не ясно, что берется за ее основание, исчерпываются ли мотивы этим перечнем и т. д.). Представляет интерес другая сторона его построений. Что образует основу всех этих мотиваций? О "несоциальных потребностях" нечего и говорить: их происхождение для автора очевидно. Но остальные? "Секс, агрессия и аффилиация также имеют инстинктивную основу", — замечает Аргайл и ссылается на данные Х. Харлоу (1962), показавшего, что обезьяны, которые воспитывались без контакта с матерями, впоследствии обнаруживали слабый интерес к противоположному полу. Мотивация зависимости также иллюстрируется известными опытами Харлоу с детенышами обезьян и, следовательно, также интерпретируется как инстинктивная. Не изменяется позиция у автора и при трактовке доминирования — утверждается "инстинктивное происхождение доминирующего поведения". И только последняя мотивация — самооценки, поддержания образа собственного Я— как будто считается свободной от биологических корней и параллелей.
Могут ли получить иную интерпретацию шесть перечисленных выше социальных мотиваций (если вынести за скобки первую из них как собственно несоциальную), причем такую интерпретацию, которая не сводила бы их к биологическим основам, к инстинктивному поведению и вместе с тем не ограничивалась бы простым указанием на социальное происхождение и характер, а давала бы содержательную трактовку? Если принять, что потребность индивида быть личностью является фундаментальной социогенной (т. е. заведомо не инстинктивной) потребностью, то каждая из перечисленных выше социальных мотиваций может быть понята как ее дериват.
Тогда аффилиация может быть понята как мотив, направленный на снятие барьеров на пути персонализации индивида; агрессия, а также доминирование — в качестве стремления быть персонализированным в "других" вне зависимости от моральной оценки способа, которым это достигается, буквально "навязать" себя другим; сексуальная потребность — как амбивалентное стремление продолжить себя в другом дважды: как индивида (потребность в продолжении рода, в чувственном наслаждении) и как личность (обрести "инобытие" в любимом существе, причем таким образом, чтобы вызвать у него ответную потребность в персонализации). Что касается самооценки, то она может быть понята как потребность выяснить успешность или неуспешность персонализации. Однако оценивается индивидом не факт идеальной представленности в других людях (это входит в задачи и возможности психологического исследования), а наличие, характер, эффективность тех средств персонализации, которые он обретает в деятельности и общении и через которые он утверждает себя как субъекта деятельности и общения. Особое место, видимо, должна занять мотивация зависимости. Однако существует или не существует эта потребность как фундаментальная "социальная мотивация", утверждать нельзя, так как не исключено, что это всего лишь необоснованная экстраполяция одной из инстинктивных форм поведения животных на поведение человека.
Отношение между потребностью и мотивами не может быть понято как отношение между членами одного ряда. Это отношение между сущностью и явлениями. Представленная в потребности зависимость личности от общества проявляется в мотивах ее действий, но сами они выступают как форма кажущейся спонтанности индивида. Если в потребности деятельность человека зависима от ее предметно-общественного содержания, то в мотивах эта зависимость проявляется в виде собственной активности субъекта. Поэтому открывающаяся в поведении личности многоликая система мотивов богаче признаками, эластичнее, подвижнее, чем потребность в персонализации, составляющая сущность личности.
Если принять обосновываемую здесь гипотезу о мотивации как деривате потребности в персонализации, то в фундамент мотивов человеческих поступков и действий может быть заложен даже не один, а по меньшей мере два краеугольных камня.
Впрочем, первый из них — витальные потребности человека, обеспечивающие сохранение его как индивида и продолжение рода, — никогда оттуда не изымался. В жизни витальные потребности (голод, жажда, половая потребность, потребность в одежде, жилище, отдыхе) связаны с множеством разнообразных мотивов поведения, в которых средства удовлетворения могут выступать в превращенной форме (например мотивация обогащения).
Второе основание человеческой мотивации — потребность "быть личностью". Мы видим две основные формы человеческой активности, мотивированные подобным образом. Об одной было сказано уже много: это собственно потребность продолжить себя в другом. Есть и вторая форма активности.
Персонализация осуществляется в деятельности. Для того чтобы в позитивном плане быть идеально представленным в другом человеке, первому по меньшей мере нужно уметь сделать или сказать что-то, значимое для второго. Чтобы осуществить акт трансляции, надо, во всяком случае, иметь что транслировать. Средством персонализации, по-видимому, служат мысли, знания, художественные образы, произведенный человеком предмет, решенные задачи и т. д. Но раньше чем стать средствами персонализации, они должны были уже быть у человека, он должен был их приобрести, выдумать, произвести, сконструировать, открыть, решить. Все это он осуществил. Во имя чего? Какая здесь действовала мотивация? Не следует ли предположить, что и здесь действует та же потребность в персонализации, только она фиксируется на предметном ее содержании, на приобретении средств для предстоящей трансляции себя "другому", а этот "другой" остается пока в тени, не высвечивается обыденным сознанием как подлинный объект персонализации.
Возьмем простой случай. Художник трудится над полотном. Для чего? Что служит мотивом? Возможность выгодно продать картину? Вероятно, и она. Но неужели все сводится к витальному? А что же еще? Мотивация творчества как предметного действия выступает в качестве производной от его потребности "быть личностью", т. е. потребности осуществить полноценный действенный вклад в других людей, впечатлить их, произвести в них существенные смысловые и мотивационные преобразования. Тогда перед нами еще дериват потребности в персонализации.
Не слишком ли прямолинейна антитеза: либо материальный расчет, либо стремление поделиться бытием с другими? Нет ли чего-нибудь третьего? Стремление к самовыражению, самоактуализации? Наслаждение от процесса творчества? Что касается последнего довода, то его надо, что называется, "отмести с порога". Все случаи удовлетворения любой достаточно напряженной потребности сопровождаются эмоциональной разрядкой, более или менее выраженным чувством наслаждения. Так что указание на аспекты эмоциональности в проявлении социальной мотивации ничего не добавляет к существующим объяснениям. Другое дело — стремление к самовыражению, самоактуализации.
Случилось мне поставить своего рода эксперимент. Среди моих знакомых есть молодые способные художники. Я их спросил, как они сами объясняют свою потребность в художественном творчестве. Во всех ответах говорилось о самовыражении, самоактуализации ("выразить себя, свое отношение к миру..."; "выплеснуть себя на холст..."; "мой внутренний мир переполнен непролившимися красками и невоплощенными формами, хочется увидеть это вовне, на бумаге, на полотне..." и т. д.).
Почти все они подчеркивали, что их не волнует мнение публики (один из художников даже процитировал: "Поэт, не дорожи любовью народной"). Мотив материального обогащения практически не звучал, хотя и не отрицался, и если был, то, скорее, как добродушное "задирание" психолога, который своими вопросами вторгается в "святая святых" творчества.
Эксперимент я продолжил через некоторое время. Для обсуждения была предложена следующая ситуация: "Отныне вы получаете превосходную отдельную мастерскую (а это для них, как правило, трудная проблема), лучшие краски, холсты, за каждую написанную картину на любую тему, в любом жанре, манере, стиле вам платят по самой высокой ставке, через некоторое время вам присвоят какое-либо почетное звание. Одним словом, самовыражайтесь и получайте за это все жизненные блага. Одно обязательное условие: ни одну вашу картину никогда не увидит ни один человек, все они останутся в ваших руках. Согласны?!" Последовал единодушный отказ.
Не подтверждает ли это мысль, что потребность в самоактуализации, в самовыражении — это мотив, лежащий на поверхности, а за ним скрывается глубинный социальный мотив, в соответствии с которым человек не столько выражает себя в предмете творчества, сколько стремится через предмет искусства перенести себя, свое мироощущение, видение мира в других людей, и именно они (шире — социум) — конечная цель его творчества. Материальная связь между людьми, которая воплощена в общественных отношениях, безличных по самому своему существу, порождает личностные идеальные отношения, где другие люди выступают как цель деятельности для творца, а идеальная представленность в них, воплощенная в передаваемом им богатстве эстетического восприятия мира, — как единственное оправдание мук творчества, поиска соверенства, усилий, затраченных на накопление этих бесценных сокровищ.
Итак, основу побуждения человека как личности следует искать не в биологической его природе и не в загадочном стремлении к "самоактуализации", а в реальных социальных отношениях, в его деятельности, в его общественной жизни. Потребность человека быть личностью может являться той искомой исходной потребностью, которая (наряду с другими, материальными и духовными, потребностями) оказывается заложенной в фундаменте мотивов его поведения и деятельности. Она порождает стремление к достижению успеха, притязания на внимание, славу, дружбу, уважение, лидирование и т. д. Чаще всего человек не осознает существования этой причины своих поступков.
Деятельность — основной путь, единственный эффективный способ быть личностью; человек своей деятельностью продолжает себя в других людях. Произведенный предмет (построенное здание, поэтическая строка, посаженное дерево, мастерски выточенная деталь и т. д.) — это, с одной стороны, предмет деятельности, а с другой — средство, с помощью которого человек утверждает себя в общественной жизни, потому что этот предмет произведен для других людей. Этим предметом опосредствуются отношения между людьми, создается общение как производство общего (В. А. Петровский).
В психологии в последние годы дискутировалась проблема соотношения процессов общения и деятельности. Одни утверждают, что общение — это деятельность или по меньшей мере частный случай деятельности, другие исходят из того, что это два самостоятельных и равноправных процесса. Нет оснований соглашаться ни с одной, ни с другой точкой зрения, не потому, что кто-либо здесь не прав, а потому, что на самом деле противоречие отсутствует.
Действительно, вопрос о том, является ли общение частью (стороной) процесса деятельности или, наоборот, деятельность — стороной общения, применительно к традиционному пониманию общения как акта коммуникации явно не имеет однозначного решения. Совершенно очевидно, что если мы понимаем взаимоотношения людей как опосредствованный субъект-объект-субъектный процесс, то отношения двух или более людей опосредствуются предметом деятельности, и здесь деятельность выступает как сторона коммуникационного акта. Если понимать их как субъект-субъект-объектный процесс (а именно так понимаются деятельностные отношения), то отношение субъекта к объекту, содержанию, цели деятельности опосредствуется взаимоотношением с участником деятельности и тогда общение— это сторона, часть деятельности.
Принципиальная обратимость субъект-объект-субъектных и субъект-субъект-объектных отношений полностью снимает поставленную проблему. Попытки же выяснить приоритет в истории человечества либо общения, либо деятельности были бы подобны классической проблеме яйца и курицы.
Но вопрос о соотношении общения и деятельности может быть углублен в контексте предлагаемой концепции.
Для того чтобы производить, человек должен объединиться с другими людьми (установить с ними контакт, добиться взаимопонимания, получить должную информацию, сообщить им ответную). Здесь общение, как уже было сказано, выступает как часть, сторона деятельности, как важнейший ее информативный аспект, как коммуникация. Но, создав предмет в процессе деятельности, включившей в себя общение как коммуникацию, человек этим не ограничивается. Он транслирует через созданный им предмет себя, свои особенности, свою индивидуальность другим людям, для которых он создал этот предмет. Среди них могут быть и те, кто участвовал в создании этого предмета. Среди них может быть и сам этот человек. Через созданный предмет человек трансцендирует в социальное целое, обретая в нем свою идеальную представленность, продолжая себя в других людях и в себе как в "другом".
Это уже общение второго рода (в отличие от коммуникации, имеющей вспомогательный, "обслуживающий" характер), т. е. общение как персонализация. Здесь деятельность выступает как сторона, часть, необходимая предпосылка общения. Общение в деятельности производит общее между людьми, которое выступает дважды: в условиях коммуникации — своей информационной стороной и в условиях персонализации — личностной. В этом отношении русский язык, в отличие от других, в более выгодном положении: в нем могут быть использованы два понятия— коммуникация и общение.
Итак, еще раз подтверждается данная истина: многие споры происходят из-за того, что один и тот же предмет называют разными словами, или, как это получилось с понятием "общение", из-за того, что одно и то же слово используют для обозначения разных предметов.
Таким образом, потребность "быть личностью" возникает на основе социально генерированной возможности осуществления соответствующих действий — способности "быть личностью". Эта способность, можно полагать, есть не что иное, как индивидуально-психологические особенности человека, которые позволяют ему осуществлять социально значимые деяния, обеспечивающие его адекватную персонализацию в других людях. Для становления концепции персонализации индивида оказалось необходимым определить совокупность основных гипотез, которые могли бы наметить путь конкретного психологического исследования личности. Так, был предложен постулат максимизации, т. е. стремления индивида к максимальной персонализации с вытекающими из него теоретическими гипотезами.
1. Любое переживание, воспринимаемое индивидом как имеющее ценность в плане обозначения его индивидуальности, актуализирует потребность в персонализации и определяет поиск значимого другого, в котором индивид мог бы обрести идеальную представленность.
2. В любой ситуации общения субъект стремится определить и реализовать те стороны своей индивидуальности, которые в данном конкретном случае доступны персонализации. Невозможность ее реализации ведет к поиску новых проявлений в себе самом или в предметной деятельности.
3. Из двух и более партнеров по общению субъект при прочих равных условиях предпочитает того, кто обеспечивает максимально адекватную персонализацию.
Аналогично — предпочтение будет отдано тому, кто может обеспечить максимально долговечную персонализацию. Валентность другого в плане персонализации монотонно растет с ростом ожидаемой адекватности и долговечности персонализации. Третьей переменной здесь является интенсивность потребности в персонализации. Проверка эмпирических следствий из этих гипотез, осуществленная строго экспериментально, помогла очертить контуры теории персонализации, выявить круг возможных областей ее применения (воспитание, управление, клиника и т. п.), осуществить поиск и отработку методик исследования с последующей их стандартизацией для нужд прикладного значения.
Принятие постулата максимизации и проверка связанных с ним теоретических гипотез позволила построить широкую программу экспериментальных исследований, а также реинтерпретировать значительное число ранее полученных эмпирических данных.
Таким образом, в единстве с потребностью в персонализации, являющейся источником активности субъекта, в качестве ее предпосылки и результата выступает социально генерированная, собственно человеческая способность быть личностью, обнаруживающая себя с помощью метода отраженной субъектности