Любовь – это восхищение Богом, создавшим прекрасное творение, значит любовь пересекает границу посюсторонности и возносится ввысь. Прекрасное в искусстве – это та же любовь к творению, тут потусторонность является дважды: во первых творец-художник остается за рамой – «по ту сторону», во вторых художник вдохновлен богом. Человеческая мысль с момента своего появления стремится за предел посюсторонности, как будто жизнь – это некое пленение души материей, и душа мечтает вернуться к первородному своему состоянию. Но тогда зачем душе воплощаться, чтобы потом ностальгировать по небу? Видимо земная душа она иная, обогащена чувством и мыслью, индивидуальностью и именно на пике жизни она возносит благодарность Богу. Земная душа – функция величайшего единства материальной монады-целостности, которая достигается за счет движения высоко дифференциированной материи и ключ от этого единства в руце божьей, без Бога не возгорается жизнь и душа. Ни одна машина, компьютер никогда не достигнут того божественного единства и одушевления. А когда высшее единство достигается, организм уподобляется приемнику и внемлет Богу, действует сообразно ниспосланным первичным инстинктам, а потом учится у жизни, развивает интуицию, мысль. Еще потом душа возвращается к Богу осмысленно в виде веры, религии, философии и искусства.
Природу человек склонен воспринимать «по своему образу и подобию», наиболее яркое выражение этому - первобытная «наивная» вера анимизм, одухотворяющая все и вся: горы, реки, море… то есть анимизм видит в объекте субъект. С развитием мысли анимизм вытесняется из сферы наших будней, но превращается в новую религию и веру – в искусство, которое есть прямое наследие анимизма. Художник оживляет инертный материал, значит вносит в произведение божью искру. Все объекты в искусстве одушевляются, при восприятии искусства мы испытываем эстетические чувства, а это некое ощущение вознесения – вот на этом мы и сосредоточимся.
Может ли музыка быть эротичной? Думается что нет, она принадлежит небу, но ведь это заставляет сделать радикальные выводы касательно всего искусства, потому что музыкальное начало – это то, что делает искусство самим собой. Без музыки поэзия превращается в прозу, причем в прозу мольеровского Журдена – не художественную. Тогда нужно изгнать из искусства эрос, возможно ли это?
Самый наипервейший объект в искусстве – обнаженное человеческое тело, самый распространенный сюжет в искусстве о том, как он ищет ее и наоборот и после всевозможных перипитий они встречаются (хепи енд или…). Так о каком разводе искусства и эроса можно говорить? Кроме того разве не прав Фрейд считавший либидо основной движущей силой творчества?
Но разве не тот же Фрейд считал, что творчество от секса отвлекает, переносит сексуальную энергию в более высокие творческие сферы? Так что же там в вышине? Несомненно и другое, обнаженные тела в искусстве, будь то греческие статуи или ренессансные изображения в скульптуре, в живописи, они не эротичны.
Когда в летнем саду, в Петербурге установили мраморные статуи как бы довольно эротичные, Петр Первый приказал бить батогами тех, кто проявит к ним поползновения приапические. Бить никого не пришлось, ибо сексуальный инстинкт очень чуток и разборчив, камнем, даже хорошо обработанным его не привлечешь и не обманешь. А когда художник даже такой как Роден пытается все же быть эротичным («Поцелуй») – это скорее снижает, чем повышает художественную ценность произведения. Когда же эротикой занимаются менее талантливые художники, то нередко вкрадывается и пошлость, искусство замешанное и основанное на сексе в то же время фатально с ним разделено. Искусство не эротично в принципе, ибо принадлежит небу, так что же там в вышине? В божественные эмпиреи залянуть не дано, но можно залянуть в космос – небо посюстороннее и увидеть там механизм действия музыки. Оказыватся, что звуки музыки движутся по законам космоса и микрокосмоса - это мы попытались рассмотреть и понять в статье «Музыкальная космогония» см. здесь на сайте.
Идея Фрейда о сублимации гениальна в общесистемном плане, ибо всякая система – это сублимация какой-нибудь энергии, однако именно относительно искусства идея сублимации работает не очень внятно. Творчество ни в коей мере не вытесняет, не заменяет и не замещает секс. Для таких гигантов творчества как Рафаэль, или Роден, Пикассо их творческие достижения никоим образом не заменяли им секс, скорее можно говорить о взаимоусилении обоих инстинктов. Если действительно художником движет эрос, то и тогда его чувство воплощаясь в инертном материале переходят в иное качество – эстетическое, а эстетическое принадлежит небу. Так что идея Фрейда о сублимации либидо в художественном творчестве дает какой-то сбой, она и верна и не верна. Как писал сам Фрейд, перед тайной художественного творчества «психоанализ должен сложить оружие». А Л.Выготский отмечал, что психоанализ так и не подошел к конкретному анализу искусства.
В том, кажется единственном случае, кода Фрейд пытается конкретно анализировать художественное произведение - «Моисея» Микеланджело, он проявляет изрядную наивность, например тяготится вопросом перевернута ли скрижаль в руках Моисея.
Эрос и эстетическое чувство столь глубоки и всеохватны, что они не могут не встретиться в душе человека, но в чем же все-таки единство и борьба эротического и эстетического.
«Океанический секс, боги, художники» - так назвал я свою статью (см. на этом сайте) в которой утверждаю, что фрейдизм нуждается в революции, потому что Фрейд и фрейдизм очень внимательно изучали и изучают секс земной, но не заметили всего лишь океана, в котором жизнь и секс зарождались и развивались миллиарды лет. А в водной стихие секс, как ни странно это может прозвучать, он более духовный, идеальный, ибо размножение происходит без телесного контакта особей. Рыбы собираются в определенном месте, ибо им необходимо «всенародное» присутствие и в этом присутствии особей противоположного пола они нерестятся. Им не нужно телесного совокупления, потому, что вода более дружественна по отношению к жизни и к живому семени, чем суша, и поэтому тут можно извергать семя в пространство. А главное тут именно чувство присутствия и лицезрение этого присутствия. Этот чисто созерцательный, визуальный, идеальный секс я назвал условно эксвуайеризмом (эксгибиционизм + вуайеризм) ибо так называется этот секс на земле, в человеческом обществе, где он безусловно морально и юридически осужден. Этот созерцательный секс, как понятно, первичен, и он не потерялся в океане, но вышел вместе с жизнью на сушу и вошел в человеческое общество. Фрейдизм его почти не заметил и не понял, отсюда нестыковки в понимании искусства, ибо искусство, оно как раз и зиждется на этом созерцательном эросе.
Надо сказать, что книга книг представляет первозданный рай, как обитель того же созерцательного эроса. Присутствуют два пола Адам и Ева, они лицезрят друг друга, но не совокупляются, а когда совокупляются – рай кончается, начинается царство запрета, так что первичный сексуальный инстинкт и первый сексуальный запрет (фиговый лист) они связаны с эросом созерцательным (см. здесь на сайте главу «Восьмой день творения»). Почему наипервейшее право любого существа быть голым у людей превратилось в преступление?
В статье «Садоморализм» (см. на сайте) я объяснил это как способ биосоциального отбора, подавления и отсева слабых, ибо созерцательный секс или визионизм (объединим этим словом и эксгибиционизм и вуайеризм, поскольку все сосредоточено на зрении) так вот визионизм «слишком» демократичен, нагота это уже какой-то секс. Между тем гуманное общество, возлюбившее такие лозунги как свобода, равенство и братство, весьма ревниво относится к сексуальным правам человека. Нормальные-сильные, способные создать счастливую семью получают, в рамках семьи и не только, секс и первичный-визионистский и вторичный телесный. Слабых же принудительная одежда кастрирует, отнимая у них секс минимальный – созерцательный. При этом евгенического смысла фиговый запрет не имеет, поэтому я отнес его к тому, что назвал садоморализмом (см. статью «Садоморализм» здесь на сайте). Между тем первозданный созерцательный духовный идеальный, как хотите, визионистский эрос низринутый в пропасть осуждения и криминала, не исчез, подавленный и вытесненный, именно он сублимировался, превратился в искусство.
Едва ли можно сомневаться в том, что художник он в принципе эксгибиционист, а зритель в той же мере вуайерист – две стороны визионизма в нашей расширительной его интерпретации. Так что для того чтобы понять психологию искусства не мешало бы изучить психологию морских существ. Но поскольку мы видим таковых в основном изловленными в сетях, то так конечно их психологию не изучишь. Поэтому следует обратиться к их очень далеким наземным наследникам эксгибиционистам и вуайеристам, которых мы объединили одним словом «визионисты». Нужно понять их психологию. Что ищет в женщине эксибиционист, если никакого физического контакта с ней нет? Никакого логического смысла в его действиях, весьма страстных, нет. Но смысл был и остается по сей день в водной стихие, там можно извергать семя в пространство в присутствии и лицезрении противоположного пола и так запечатлеться в мире, именно в мире своим присутствием, своим видом, и своим потомством.
Очень давно остался позади первобытный океан, а инстинкт сохранился, и сегодня известный артист Луи Си Кей рушит свою блестящую карьеру, мастурбируя перед женщинами. Таких примеров бесчисленное количество. Фрейд объясняет инстинкт желанием эксгибициониста испугать женщину, может быть и так, но это не раскрывает сути. Например, упомянутый артист просил женщин посмотреть на его действия, иногда даже получал согласие, явно не искал испуга, чего же? Большой вопрос. Идущий из глубин океана инстинкт, он еще и из глубин невинного голого детства, когда нагота воспринималась естественно, благосклонно и даже любовно – этого отношения и ищет девиант. Но уже вступил в силу кастрирующий фИговый запрет восьмого дня ( см. «Восьмой день творения»). Запечатлеться в мире женщины своим сексуальным естеством – в этом вся суть.
Тут следует обратить внимание на тот важный момент, что все девианты свой сексуальный объект деперсонифицируют, в нашем случае: все равно какая женщина, главное, чтоб была женщина. В этой деиндивидуации сексуального объекта традиционная психология видит проявление душевной деградации девианта. Но женщина без индивидуальности – это воплощение женщины, женского начала вообще, то есть женщина превращается в богиню. Значит тут не деградация духовности, а ее возвышение – то самое вознесение, с которого мы начали эту статью. Где границы этого вознесения, или это опять проникновение в божественную потусторонность?
Теперь следует возвратиться к искусству. Мы определили художника эксгибиционистом, ведь его выставки так и называются – эксгибиции-Exhibition. Конечно же речь идет здесь об эксгибиционизме глубоко сублимированном, если хотите кастрированном фИговым запретом, вот почему собственно сексуальное оттесняется, а то самое обожествление и вознесение выдвигаются на первый план, и искусство вызывает в нас чувства не эротические, а эстетические, небесные.
Точно также как эксгибиционист обожествляет женщину, так художник обожествляет публику, играющую роль вуайеристки-вуайериста. Он сеет семя своего искусства в пространство, обращается к обожествленной публике – к мировой и божественной душе, чтобы запечатлеть в ней себя, свое я. В этом суть творчества.
А как же с психологией публики, которая замещает роль вуайеристки, вуайериста? Тут ключевое слово «заражение» как употреблял его в отношении искусства Лев Толстой. Публика, зритель (читатель, слушатель) заражается творческим процессом художника, переживает его и оценивает его внутреннюю логику. Он солидаризируется с творческим процессом (положительная оценка) или наоборот не солидаризируется, противопоставляет себя ему (отрицательная оценка).
Зритель больше чем художник испытывает эстетические чувства, для художника его искусство – тяжелый труд, заостряя различие, можно сказать, что удел художника творческие муки, удел зрителя эстетическое наслаждение, оно же вознесение. Художник с трудом карабкается по «лестнице Якова» на небо, позиция зрителя пассивнее, эстетическое чувство подхватывает его и возносит. Реализует себя художник в обожествленной публике.
Для простоты изложения мы сосредоточились на одной, глубинной и возвышенной стороне искусства, на эстетическим погружении и вознесении. Но искусство оно все таки земное, многосложное, в нем много отрицания и конфликтов. Опять же очень обще и схематично, следуя все той же фрейдовой идее сублимации, попытаемся обозначить то, что кажется наиболее характерным. В эпоху модернизма-индивидуализма художник стремится овладеть публикой, подчинить ее себе, властвовать над ней, и это уже силовой момент.
И именно в эпоху модернизма и пост силовая коллизия усиливается, часто обретая при этом садомазохистские очертания. Садизм художника теперь направлен против «священных коров» культуры и искусства, деформировать, крушить, терзать все и вся, эстетизировать безобразное – вот пафос. Красота в традиционном и, скажем, естественном ее понимании обращается в кич. Это переход от эстетики консонанса к диссонансу. К силовому воздействию искусства присоединяется тяжелая артилерия пропаганды, принуждающая зрителя к противоестественной любви к безобразному, вроде кровати с использованными презервативами, кровавыми тампонами и пр. (Трэйси Эмин «Моя кровать»). Поистине шкала ценностей перевернулась, безобразное стало «прекрасным», и чем безобразней тем лучше. Такие «шедевры» - циничное наследие секса земного, не глубинно-вознесенного, о котором мы толковали, ибо в сексе земном самой природой заложены основы насилия и садомазохизма. И надо сказать, что зритель по-мазохистски любит и приемлет это насилие над собой - это глубокая проблема требующая отдельного рассмотрения.
Подводя итог, можно сказать, что душа возвращается к богу, чтобы предстать перед ним такой, какой она сформировалась на земле – всей своей жизнью, то же и с душой художника с той лишь разницей, что большую часть своей души и жизни художник вложил в свое искусство.