Коль скоро общество «подписывает конвенцию», договаривается о форме и содержании каждого знака («как называется этот предмет?» или «что означает данное слово?»), то оно, конечно, не склонно это соглашение тотчас же менять. Конвенция о соответствии данной формы данному значению должна действовать по возможности дольше. И действительно, общество хранит верность традиции. «Мы говорим «человек» и «собака», потому что до нас говорили «человек» и «собака», — эти слова принадлежат великому швейцарскому языковеду, основателю современной лингвистики Фердинанду де Соссюру.
Может быть, виною всему человеческая лень, инертность, нежелание лишних хлопот? Не только. Конечно, изменить какую-то из сторон знака, его план содержания или план выражения, нелегко: для этого пришлось бы в какой-то части «переписать конвенцию», уговорить всех людей, общающихся на данном языке, употреблять известное им слово в новом значении или в новой форме. Но главное, — а зачем, собственно, это делать? Зачем, скажем, форме стол приписывать новое значение 'стул'? Или, наоборот значение 'стол* выражать новой формой стул? Какой в этом смысл? Раз соотношение между двумя сторонами знака, формой и значением, все
равно условно, конвенционально, то чем новое соглашение будет лучше старого? Оно ведь тоже будет таким же условным! Поэтому, можно сказать, знак в целом стремится к стабильности, он не просто воспроизводится в готовом виде, но и обладает относительной устойчивостью во времени. Назовем это очередное свойство (после уже рассмотренных в разделе 3 свойств двусторонности, преднамеренности, конвенциональности и обусловленности в системе) консервативностью знака.
Но так уж устроен язык, такова его парадоксальная природа, что свойство консервативности знака соседствует со свойством изменчивости. Это значит, что, несмотря на все сказанное выше о стабильности языкового знака, соотношение двух его сторон со временем может меняться. Кстати, и только что приведенный пример со словом стол мог бы показаться искусственным, надуманным, если бы в языковой реальности такие изменения формы и значения в самом деле не происходили. В некоторых славянских языках, действительно, звуковая форма [стол] со временем стала означать 'стул* — например, в болгарском. (Кстати, вспомним русское слово престол. Какой в нем корень? И что оно обозначает?) В других же славянских языках при неизменности содержания слово стол изменило свою форму: так, в польском языке оно стало звучать (в именительном падеже) как [стул]. Не удивительно ли?
Итак, оставаясь на протяжении длительного времени равным, тождественным самому себе как целому, языковой знак вместе с тем постоянно стремится расширить или свой план выражения, или план содержания. Если представить образно знак в виде двухслойного «пирога», то можно было бы сказать, что один слой, одна сторона знака то и дело «сползает» но отношению к другой. Эту закономерность открыл русский ученый СО. Карцевский и назвал ее асимметрией языкового знака. В чем тут дело?
Если бы язык не развивался, а оставался во времени неизменным, то, очевидно, и знак сохранялся бы в своих изначально заданных границах. Но язык каждого нового поколения чуть-чуть не тот, что поколения предыдущего. В этом легко убедиться, наблюдая за речью наших дедушек и бабушек. Они употребляют не совсем те слова, что мы, не совсем те обороты речи. Говорят, например, не расческа, а гребенка или гребешок, не рубашка, а сорочка, не продуктовый магазин, а бакалея, не сколько времени, а который час, не крыша поехала, а тронулся умом или не в себе и т.п. Развитие языка, однако, заключается не только в том, что какие-то новые слова возникают, а какие-то старые исчезают, выходят из употребления. Развитие обнаруживается также внутри знака, в изменении соотношения двух его сторон.
Легче всего показать это на примере появления у слова переносных значений. В каждом языке полно таких случаев. Откроем толковый словарь и в объяснении многих слов увидим: «1. ... 2. ... » или « 1. ... 2. ... 3. ...» и т.п. (Кстати, любопытно: в английском словаре таких случаев будет намного больше, чем, скажем, в русском или украинском. Не говорит ли это о том, что мера многозначности слов в разных языках различна?) Вот, к примеру, «Словарь русского языка» С. Ожегова дает: «Кирпич — 1. Брусок из обожженной глины, употр. для построек... 2. Изделие в форме такого бруска...». «Стол — 1. Предмет мебели в виде широкой горизонтальной доски на высоких опорах, ножках... 2. Питание, пища. Снять комнату со столом. Диетический стол. 3. Отделение в учреждении, ведающее каким-н. специальным кругом дел. Справочный стол. Стол заказов» и т.д. и т.п.
Но где гарантии, что словарь с исчерпывающей полнотой отражает все переносные значения слова? Скажем, у существительного кирпич он не замечает переносного значения 'дорожный знак, запрещающий проезд' (ср. в разговорной речи: въехать под кирпич), у существительного стол — каких-то оттенков, реализующихся в словосочетаниях: писать в стол — 'сочинять без расчета на опубликование' или круглый стол — 'дискуссия на заранее объявленную тему (политическую, научную и т.п.)'... В сущности, никакой словарь не сможет учесть всех мыслимых случаев расширения плана содержания слова, потому что они происходят постоянно, каждый день, каждую минуту. Более того, говорящий может такого переноса значения не замечать, потому что в его сознании заложены, наряду с лексическими классами, также и общие модели их семантического развития. Скажем, если существительное обозначает исходный материал, то оно регулярно приобретает вторичное значение 'изделие из этого материала', ср.: столовое серебро (о посуде), разменять рубль медью (т.е. медными монетами), мех всегда в моде (меховая одежда), знаменитый чешский хрусталь (изделия из хрусталя) и т.п. Если существительное обозначает животное, то оно наверняка может использоваться для обозначения человека, напоминающего данное животное какими-то своими качествами, ср.: медведь, петух, корова, баран, ласточка, орел. Если существительное обозначает деятельность, процесс, то оно опять-таки регулярно может использоваться для обозначения предмета, связанного с этим процессом, — его объекта, результата, инструмента и т.п., ср.: остановка (двигателя) — остановка (автобусная); вязание (крючком) — вязание (бабушкино); соединение (частей) — соединение (воинское); пропуск (посетителей) — пропуск (служебный) и т.п. Получается, что расширение плана содержания происходит вполне закономерно: оно протекает «по накатанным рельсам», по готовым образцам. На русском материале пути развития такой регулярной многозначности слова были описаны известным лексикологом Ю.Д. Апресяном. Но, конечно, учесть в словаре все конкретные случаи переноса значения очень трудно.
Итак, знак постоянно стремится стать многозначным, захватить себе новый «кусочек смысла». Вторая сторона знака, формальная, тоже развивается, тоже стремится реализовать свою относительную свободу, расшириться за счет новых вариантов. Изменения плана выражения знака многообразны. Прежде всего, это узаконенное грамматикой фонетическое и морфологическое варьирование слов и их форм, ср. например: баржа — баржа, под ноги — под ноги, мхом — мохом, галоши — калоши, рукой ^ — рукою, гармоничный — гармонический, абхаз — абхазец и т.п. Далее, это всевозможные звуковые чередования, происходящие в корне слова: нога — ноги ([г] — [г*]*), день — дня, щель — щёлка, сжечь — сожгу, мочь — могу — можешь, прочитать — прочесть, вести — вел и т.п. Наконец, к вариантам плана выражения можно отнести и речевые искажения формы слова, вызванные разными причинами: действием аналогии, стремлением к сокращению, к экономии речевых усилий и т.п. Ср.: проволка вместо проволока, наверно вместо наверное, полувер вместо пуловер, махаешь вместо машешь, вовнутрь вместо внутрь и т.п.
Крайняя точка, к которой стремится семантическое развитие слова, — это расщепление знака, появление на его месте двух новых, самостоятельных единиц. Если при этом форма двух новообразовавшихся знаков остается той же самой (одинаковой), а сдвиг в значении бросается в глаза, мы говорим: это омонимы.К примеру, можно утверждать, что сегодня в русском языке есть два слова лисичка: одно обозначает маленькую лису, другое — гриб. (Когда-то же это было единое слово: гриб прозвали так за цветовое сходство с лисицей.) Кстати, и приводившееся уже слово стол в значении 'учреждение' фактически тоже представляет собой омоним по отношению к слову стол — 'разновидность мебели', их связывают только общие исторические корни. В столе заказов, строго говоря, может не быть ни одного стола... Вообще, омонимия распространена значительно шире, чем мы думаем, и, конечно же, шире, чем это отражено в словарях. Просто действует определенная психологическая инерция — «гипноз формы»: кажется, что если два слова одинаково пишутся или звучат, то это вроде бы и одно слово — тем более если есть подозрения на их общее происхождение.
Омонимия — один «полюс» в развитии знака, к нему приводит изменение плана содержания, незаметные вначале семантические сдвиги. Другим «полюсом», другим ориентиром в эволюции знака является синонимия. К синонимии приводит изменение формальной стороны.
Очевидный сдвиг формы при сохранении содержания означает на практике переход к совершенно иной звуковой оболочке, т.е. опять-таки к другому слову. Так когда-то древне-германское имя Карл, попадая в разные языки, получало различный вид: в английском — Чарльз, во французском — Шарль, в испанском — Карлос, в польском — Король и т.п. Сегодня это разные имена, но можно сказать — равнозначные, синонимичные. (Поляки, например, так и говорят о Карле Великом, короле франков, — «Кароль Бельки».) Однако подобное происходит и с именами нарицательными, и в рамках одного языка. Скажем, современные русские слова сторож и страж, скользкий и склизкий, девушка и девица и т.п. восходят к одному и тому же корню. Ныне это разные, хотя и синонимичные слова. От глагола идти сегодня образуются формы настоящего времени иду, идешь... и прошедшего времени шел, шла... — и мы по праву считаем их образованными от разных корней. Однако когда-то это был один и тот же корень, просто он до такой степени разошелся в своем плане выражения...
В том же ряду — формального расхождения, «расползания» знака — можно рассматривать и обычные синонимы, не связанные общим происхождением. К примеру, в русском языке XX в. слово аэроплан вытеснялись синонимом самолет: фактически (при неизменном содержании) на место одной формы пришла другая. Или слово студень получило в русском языке синоним холодец: опять-таки знак «расползся» в своем плане выражения, превратился в два знака. В белорусском рядом с заимствованным (латинского происхождения) существительным экзамен получает распространение родное слово icnum...
М.В. Ломоносов предложил в свое время найти в русском языке замену латинскому по происхождению слову объект. Приставка ob- в латыни значит 'перед, к, против, вследствие', корень jact(o) — 'бросать, метать'. Так получилось у Ломоносова предмет, а в русском языке, наряду со словом-заимствованием объект, появилось слово-калька предмет (которое, впрочем, сегодня уже трудно считать полным синонимом к объекту). Синонимия, таким образом, есть результат развития формы.
Конечно, общая картина получилась немного упрощенной. (Омонимы, в частности, возникают не только в результате расщепления значения слова, — иногда в одном звучании случайно совпадают ранее совершенно не зависимые друг от друга слова, вроде брак 'дефект, некачественная работа' и брак 'супружество'*.) Важно однако, что синонимия и омонимия являются результатом развития знака как такового (см. схему). Получается, что знакомые нам со школьной скамьи понятия в глубине своей внутренне взаимосвязаны, и связь эта мотивирована самой природой языковых единиц.
Теоретически обобщая данную проблему, можно прийти и к выводу о том, что знак сохраняет тождество самому себе, т.е. остается той же самой единицей, до тех пор, пока хотя бы одна его сторона остается неизменной. Если же изменились обе стороны — и план содержания, и план выражения, — то перед нами уже без сомнения иной знак, новая двусторонняя единица.
Таким образом, жизнь слова как типичного языкового знака заключается не просто в его употреблении, но в постоянном варьировании, в «колебании» вокруг некоторой средней величины (которую, собственно, и стремятся уловить составители словарей).