Характеристики информационного общества: теория и реальность

Гуманитарный анализ современности становится все более неотделим от доминанты очевидно нового подхода к пониманию социальной динамики — последняя все чаще связывается исследователями с таким отличительным признаком современного мира, как информация. Более того, в социально-философских, социологических, социально-экономических теоретических моделях о природе общества и человека информация начинает трактоваться не только как специфический, но и как главный, смыслообразующий признак современности. Эти научные воззрения активно внедряются в широкое общественное сознание — с экранов телевизоров, страниц газет и журналов нас убеждают, что человечество входит в информационную эру, что мы живем в «электронном обществе», что современные экономические процессы виртуализируются, что глобализация мира, основанная во многом на формировании и развитии коммуникации в электронных сетях, уже задает новые векторы развития человека будущего. Столь активная апелляция к признаку «информационности» со стороны тех, кто определяет политику и развитие бизнес-структур, конечно, имеет свои причины и, заметим, не всегда связанные с процессами реальной информатизации. Однако подчеркнем — слово «информационный» сегодня суть одна из доминант публичного дискурса, являющаяся своеобразным маркером «подлинной» современности, обращенности говорящего «в будущее», его принадлежности «к прогрессу».

Между тем (и этим можно объяснить поставленные выше кавычки) сама недолгая история становления представлений об информационном мире была достаточно противоречива, чтобы не сказать драматична, по крайней мере если смотреть на нее под углом возникших достаточно быстро теоретических метаморфоз. Интересно, что последние сопровождались практически мгновенной популяризацией и — в определенной степени — вульгаризацией провозглашенных теоретиками социальных наук принципов бытия нового, информационного мира, а заодно и использования «информационности» как конечного объяснительного принципа. Благодаря этому в общественном сознании активно формировалось и продолжает формироваться предельно оценочное отношение к данному предмету: сегодня в нем основной акцент однозначно сместился с аналитики самих реалий информационной эпохи на определение отношения к тем переменам, которые они знаменуют.

Оценки эти сегодня максимально полярны: для приверженцев одних позиций становление и развитие века информации означает факт тотального контроля над сознанием людей, для других — максимальные свободы; утверждение преимуществ высокообразованных и интеллектуализиро-ванных слоев соседствует с прогнозами затруднений когнитивного развития человечества; приветствие принципиальных преобразований традиционных социальных практик (возникновение электронных СМИ, дистанционного принципа в обучении, «виртуальной» экономики и т. п.) — с сомнениями в их эффективности. По сути, есть только одна «точка совпадения»: эти оценки сходятся (впрочем, как и существующие теоретические позиции) в том, что информация играет особую роль в современном мире. Однако, как справедливо отмечает Ф. Уэбстер, один из известных аналитиков социальных теорий информационной эпохи, подобная оценочность неизбежно грешит поверхностностью, особенно если речь идет о «позитивном полюсе» отношения.

«Слишком многие практики, вдохновленные информационной технологической революцией, пришедшие в восторг от Интернета, не представляющие своей жизни без электронной почты, проживающие в виртуальной реальности, превосходящей реальность земную, решили, что могут быстренько осознать социальные и экономические последствия, которые, судя по всему, неизбежно наступят: труд будет трансформирован, в сфере образования произойдет переворот, корпоративные структуры переживут новое рождение, демократия подвергнется переоценке — и все это благодаря информационной революции», — с определенной долей горькой иронии замечает он (Уэбстер, 2004. С. 9).

С нашей точки зрения, это предостережение в значительной степени может быть обращено и к социальным психологам в их умножающихся попытках включиться в анализ реалий информационного общества. Стремление «быстренько осознать» — в данном случае психологические последствия информатизации для человека и групп может провоцировать использование в качестве объяснения исключительно «технологического» принципа: выведение социально-психологических и/или общепсихологических закономерностей непосредственно из «внешних», «объектных» реалий информационной среды без обращения к собственно гуманитарному, человеческому ее содержанию, без погруженности анализа в социокультурное поле. Заметим, что для психологов дополнительную притягательность «технологическим» объяснениям может придавать иллюзия их объективности, поддерживающая внутреннюю приверженность профессиональному принципу безоценочного суждения, характерному для психологической среды. Определенной «страховкой» от подобных упрощений и предвзятостей, во всяком случае для социально-психологического анализа, может служить хотя бы краткое обращение к теоретическим моделям более высокого методологического уровня.

Прежде всего, подчеркнем, что на сегодняшний день при анализе текущих макросоциальных изменений в равной степени используются термины «информационное общество», «постиндустриальное общество» и «постмодернистское общество». Вопрос об истории их возникновения, смешения и современного соотношения выходит далеко за рамки данного пособия. Заметим лишь, что при всем разнообразии мнений подобная неопределенность терминов свидетельствует прежде всего о принципиальной множественности реальности, отражаемой ими (Гидденс, 1999; Masuda, 1983; Poster, 1990).

Доказательства этому можно видеть, например, в том, что в определениях понятия «информационное общество» различные исследователи апеллируют не просто к разным, а разнопорядковым критериям его идентификации, которые к тому же не обязательно являются взаимоисключающими и вполне могут «соседствовать» во взглядах того или иного автора. Таковых критериев обычно (см., напр., Уэбстер, 2004) выделяют пять:

1. технологический;
2. экономический;
3. связанный со сферой занятости;
4. пространственный;
5. культурный.

Преимущественное использование первого, технологического, критерия означает приверженность точке зрения, согласно которой нарастающий объем технологических инноваций должен привести (и приводит) к социальным трансформациям. Например, именно он в свое время был в значительной степени использован крупнейшим футурологом Элвином Тоффлером (Тоффлер, 2003). Еще задолго до реального торжества новых информационных технологий, в 70-е гг. прошлого века, он предложил метафору «третья волна», под которой подразумевается волна информационной революции, накрывающая мир, которая, по аналогии с сельскохозяйственной и промышленной революциями, кардинально изменит сам образ жизни людей.

Заметим, что научная рефлексия гуманитарных реалий информационного общества является сегодня одним из центральных сюжетов всех социальных наук. Какова «человеческая составляющая» нового мира — мира массовых коммуникаций, наукоемких технологий, электронных средств связи? Как меняются деятельность, общение и сознание человека в обществе, основным капиталом, средством производства и ресурсом развития которого становится информация? Иными словами, как отражается формирующаяся «сумма технологии» на человеческом «слагаемом», составляющем ее необходимую часть?

Подобное генеральное смещение исследовательского интереса от анализа информационного общества в целом к анализу проблемы человека в нем фактически было предсказано в футурологических работах рубежа 50—60-х гг. Например, еще Ст. Лем в известной «Сумме технологии» (1968) отмечал, что основной проблемой будущего, информационного, века станет не решение тех или иных технократических задач, а психологическая профилактика возможного аксиологического коллапса, потенциального разрушения самих мотивационных основ человеческого поведения. Причиной подобной ситуации может стать недооценка агрессивности новой информационной среды по отношению к человеку, ибо вторжение технологии «в психику, проблемы, связанные с синтезом и метаморфозами личности... лишь в настоящее время относятся к пустому множеству явлений. Это множество заполнит дальнейший прогресс. Тогда исчезнет масса моральных императивов, рассматриваемых сегодня как нерушимые...» (Там же. С. 55).

Таким образом, очевидно, что решение проблемы человека в информационном социуме необходимо имеет и социально-психологическую компоненту. Но, прежде чем обратиться к ее анализу на материале современных прикладных исследований, сделаем значительное отступление, и вот почему.

С нашей точки зрения, на практику сегодняшних работ в этой области оказали и оказывают существенное влияние чисто теоретические концепции информационного общества. Это влияние не столь конкретно-проблемное (ибо действительность жизнедеятельности человека в пространстве электронных коммуникаций оказалась значительно многообразнее, чем это представлялось до момента массового распространения последних), сколь общеметодологическое, чтобы не сказать идеологическое. Динамика общих ориентиров, задаваемых теоретиками информационного социума, определила для прикладных его исследований и основные концептуальные «рамки» анализа, и «знак» ценностного отношения исследователей к изучаемым реалиям. В этом смысле связь фундаментального и прикладного знания в этой области неожиданно оказалась гораздо теснее, чем это обычно случалось для психологии вообще и для социальной психологии в частности.

Итак, как соотносятся теоретические прогнозы и реальность информационного мира?

Прежде всего, отметим, что согласно целому ряду работ, специально посвященных анализу современных макросоци-альных процессов (Иванов, 1999; Луман, 1999; Иноземцев, 2001), реальность информационного мира оказалась весьма отлична от тех изначальных футурологических прогнозов, которые строились еще на заре его возникновения. Напомним, что за онтологическое основание своих концепций классики теорий информационного социума, такие как Д. Белл, Э. Тоффлер, А. Турен, брали не объективную реальность, а отношения человека с ней, иными словами, субъективную переработку информации об этой реальности. В итоге классическая характеристика информационного общества, оформившаяся на рубеже 60—70-х гг. XX в., включала в себя следующие основные параметры:

1. Переход экономических и социальных функций от капитала к информации.
Более детально это раскрывалось по целому ряду оснований, таких как соединение науки, техники и экономики; увеличение информоемкости производимых продуктов, сопровождающееся увеличением доли инноваций, маркетинга и рекламы в их стоимости; высокий уровень автоматизации производства, освобождающий человека от рутинной работы, и т. п. — короче, как то общество, в котором «производство информационного продукта, а не продукта материального станет движущей силой образования и развития новых структур» (Masuda, 1983. Р. 29).

2. Не собственность, а уровень знаний как фактор социальной дифференциации.
В основе этого процесса, по утверждению Д. Белла, лежит рост сферы услуг за счет сферы материального производства, вызывающий, в свою очередь, преобладание в высших социальных эшелонах людей, специализирующихся на выработке кодифицированного (т. е. систематически организованного) знания. Подобный тип профессионального труда неотделим от большего удельного веса в нем всевозможных инноваций, что опять же предъявляет повышенные требования к уровню знаний работника: «Современное общество живет за счет инноваций и социального контроля за изменениями, оно пытается предвидеть будущее и осуществить планирование. Именно изменение в осознании природы инноваций делает решающим теоретическое знание» (Белл, 1988. С. 20). Закономерным следствием этого становится, по мнению Белла, формирование новых социальных элит, основанное на уровне полученного образования.

3. Симбиоз социальных организаций и информационных технологий.
Согласно тому же Д. Беллу, возможность внедрения новых информационных технологий не только в промышленное производство, но и в социальную сферу определяется, прежде всего, через создание тех ли иных алгоритмов действия — принятия управленческих решений, выбора в неопределенной ситуации или в ситуации риска и т. п. Результатом этого должна стать новая рациональность грядущего информационного века, основанная не на классической идее «общественного договора» или «социального согласия», а на идее рациональности интеллектуальных технологий, позволяющая наконец-то осуществиться весьма почтенной по своему возрасту мечте об упорядочении социальной жизни: «Любой единичный социальный выбор может быть непредсказуем... в то время как поведение совокупности может быть очерчено столь же четко, как треугольники в геометрии».

Однако уже на период последующего десятилетия (а в дальнейшем тем более) стало очевидным, что действительность, как всегда, оказывается значительно разнообразней ее предварительных прогнозов. К чему же привела реальная практика воздействия новых информационных технологий на социальную структуру общества?

Так, во-первых, оказалось, что формирующееся информационное общество характеризуется не только и не столько расширяющимися возможностями накопления и переработки информации (как это представлялось классикам), сколько новыми формами коммуникации. Данные принципиальные изменения процесса коммуникации в современном мире рассматриваются по самым разным основаниям.

Прежде всего, в качестве наиболее общего изменения отмечают глобализацию средств массовой информации и коммуникации. Именно она задает, по выражению Э. Гидценса (1999), «мировой информационный порядок», сущностью которого становится насильственное распространение западной культуры по всему миру.

В качестве другого специфического изменения, хотя и менее очевидного, выступает трансформация самой структуры коммуникативного опыта человека. Так в среде новых информационных технологий характерной особенностью коммуникации становится постоянная необходимость «достраивания», конструирования как образа партнера по коммуникации, так и правил взаимодействия с ним (Turkle, 1996; Postmes, Spears, 1998).

Другие изменения коммуникации внешне носят менее принципиальный характер, и исследователи значительно расходятся в оценках их возможного отсроченного эффекта. Например, отмечается возможная потеря научным дискурсом своего привилегированного положения (Poster, 1990), своеобразное обострение традиционных проблем коммуникации, таких, например, как проблема доверия/недоверия к передаваемой информации.

В итоге все эти изменения привели к тому, что сегодня теоретики информационного общества фактически отождествляют процессы коммуникации и развития социальных структур: яркими примерами подобного подхода могут служить концепции Н. Лумана и М. Кастельса. Таким образом, существенно изменился первый параметр оценки информационного социума: не информация, а коммуникация оказывается его «смыслообразующим стержнем».

Во-вторых, значительные уточнения претерпела и вторая из классически выделяемых характеристик информационного общества, а именно определение роли знания как основы социальной стратификации. Эти уточнения и возражения группируются опять же по самым разным основаниям.

Наиболее радикальная точка зрения состоит в том, что в свое время Д. Белл отождествил понятия знания и информации, задав на будущее определенный социальный стереотип. Между тем очевидна необоснованность подобного отождествления, и сегодня скорее приходится говорить о степени доступа к информационным кодам как основания социальной стратификации, чем о степени овладения тем или иным теоретическим знанием.

Похожая, но менее радикальная позиция исходит из того, что сегодня уровень знания вообще не является основанием социального неравенства, а доступность информационных кодов как критерий стратификации в ряде случаев также становится избыточным: достаточно учесть объективную доступность источников информации как таковых. В силу неравномерности их распространения (особенно очевидной в условиях нашей страны) как отдельные социальные группы, так и отдельные индивиды имеют разные информационные возможности.

Ряд возражений классической позиции Д. Белла состоит в том, что процесс коммуникации в мире электронных технологий сильно модифицируется. Последний с его преобладанием готового программного обеспечения и соответствующим требованием все менее специализированных знаний возносит на лидирующие социальные позиции определенный тип людей, обладающих разнообразием и гибкостью когнитивных стилей (Turkle, 1997). В этой связи интересна также точка зрения известного отечественного теоретика постиндустриального общества, согласно которой формирование технократических элит связано не только и не столько с их «близостью к информации», сколько с объективными изменениями социальной коммуникации. Так, само возрастание скорости информационных потоков требует большей быстроты принятия решений во всех областях социальной практики, что может быть достигнуто только за счет их меньшей коллегиальности и большей конфиденциальности (Иноземцев, 2001).

Таким образом, изменился и второй параметр оценки информационного социума: не уровень знания, а характер отношения к информации становится основанием нового социального неравенства.

В-третьих, что касается последней выделяемой классиками характеристики информационного общества, состоящей в возможности алгоритмизации и программирования социальных процессов, то ее судьба оказалась, пожалуй, наиболее печальной. Ее несоответствие реальности доказывается опять-таки достаточно разнообразно.

Например, отмечается, что становление сетевых форм организации производства и, особенно, связанное с этим распространение сетевого принципа коммуникации существенно затрудняет любую алгоритмизацию, ибо опирается на идею постоянного «достраивания» и собственно производственного и коммуникативного процесса (Castells, 1998).

Если же обратиться к практике деятельности виртуальных производственных форм и виртуальных сообществ (как максимально выраженному воплощению идеи сетевых форм организации), то можно увидеть, что перенос значительной части информационных потоков во Всемирную паутину затрудняет контроль над ними со стороны тех или иных социальных институтов. Во многом это связано с известным фактом «размывания» статусных позиций в виртуальных сетевых организациях, с исчезновением привычных «ответственных лиц», на которых можно было бы оказать то или иное социальное давление. Вместо них формируются новые центры влияния, так называемые «информационные брокеры» — люди или группы людей, играющие ключевую роль в организации коммуникации в основном через распространение ее новых норм и правил (Pickering, King, 1995).

Наконец, заметим, что децентрализация и «умножение» субъекта электронной коммуникации (в силу новых возможностей «коллективного авторства» и «игр с идентичностью») определенно ставит под сомнение возможность какого-либо управления им, и уж тем более «программирования».

Таким образом, кардинально изменился и последний, третий, параметр исходной характеристики информационного общества: на смену идее о грядущей интеллектуальной рациональности человека информационного века пришло утверждение его принципиальной иррациональности, незавершенности, неопределенности и пр. (Белинская, Тихомандрицкая, 2001).

В итоге получается, что от классических концепций информационного общества на сегодняшний день остались фактически лишь два опорных тезиса (значение которых, однако, фундаментально):

1. Любые технологические изменения требуют адекватного ответа со стороны человека и общества (т. е. новая технология всегда провоцирует новое социокультурное содержание).
2. Неотделимое от современного этапа социального развития накопление объемов информации предъявляет повышенные требования к их смысловой интерпретации субъектом (т. е. новая технология провоцирует новое психологическое содержание).

Именно эти выводы определяют сегодня основные интерпретационные «векторы» прикладных социально-психологических исследований информационных реалий и прак-тико-ориентированных работ в этой области.