Значимое место в истории мировой культуры принадлежит эпохе Средневековья.
Если в Европе культурная жизнь была как бы выстроена под христианство — доминирующую религию, то в Азии основные линии культуры определяли соответственно буддизм (Индия, Китай), индуизм (Индия), даосизм, конфуцианство (Китай), ислам (арабский Восток, Индия).
Блистательная Византия многое унаследовала из культуры древних Греции и Рима, но немало восприняла и из восточных культур, которые оказались в орбите ее влияния и в тесном контакте с ней. По сути, Восточная Римская империя (3951453) в эпоху Средневековья долго оставалась единственным государством, существенно выделявшимся уровнем цивилизации и культуры среди полуварварских стран Европы. До XI в. в христианском мире ей не было равных, в IX в. она достигла апогея в своем культурном развитии, а Константинополь — второй Рим в течение нескольких столетий затмевал своим великолепием другие столицы.
Ромейская империя — высочайший образец классической христианской культуры, и такие шедевры, как Софийский собор и храм Святой Ирины в Константинополе (сейчас Стамбул), мозаика из базилики Сан-Витале в Равенне говорят сами за себя.
Фактически византийская культура была единственной, представлявшей в Европе в период раннего Средневековья зрелое состояние архитектуры, живописи, музыки, литературы, общественно-религиозной мысли. Именно Ромейская империя выполняла роль форпоста античных традиций в Средиземноморском и прилегающих регионах, поскольку западноевропейская культура еще только формировалась. В известном смысле Византия пребывала в культурном одиночестве и делила лидирующее положение с государствами Востока. Ведь вопреки расхожим европоцентристским представлениям в эту эпоху приоритет азиатских стран бесспорен, и ведущие из них совершают культурный рывок, который ставит их на одну ступень со вторым Римом, и выдерживают с ним сравнение по целому ряду позиций и параметров.
В культуре Византии заложено живое ядро фундаментальных ценностей православия, которые воплотились в магию крестово-купольных храмов, мистическую энергетику иконописи, фресок, мозаик, позднее пролившихся благотворным светом на русскую почву.
VIII-XIII вв. — Золотой век ислама. Изречение пророка Мухаммеда — «Чернила ученого — большая святыня, чем кровь мученика» — своего рода девиз, нацеливший на развитие науки и техники, философии и медицины, архитектуры и изобразительного искусства, изящной словесности и каллиграфии.
Настоящей академией стал организованный в Багдаде в 20-е годы IX в. Дом мудрости с богатейшей и постоянно пополнявшейся новыми книгами библиотекой. Он отразил тенденцию на накопление и приумножение знаний. Туда по инициативе халифа ал-Мамуна были приглашены наиболее сведущие в науках и искусные в теологических спорах ученые из Средней Азии и Ирана.
Арабский халифат в Средние века достигает не только военно-политического могущества, но и переживает бурный взлет культуры, что ярко проявляется в литературе. О роли и месте поэзии дает представление устойчивый обычай облекать в поэтическую форму даже трактаты и сведения по точным наукам. Так, добрая половина текстов книги Авиценны, или Ибн Сины (980-1037), по медицине написана стихами. Шедевр персидской литературы — прозаические и стихотворные своды под названием «Шахнаме» («Книга царей»), включившая в себя написанную примерно в 976-1011 гг. эпопею великого Фирдоуси. Истинным энциклопедистом был Омар Хайям (1048-1131) — математик (алгебра обязана ему классификацией кубических уравнений и их решением с помощью конических сечений), астроном, создатель самого точного из используемых сейчас календарей, философ, автор рубай (наравне с газелью и касыдой рубаи — распространенная на Ближнем и Среднем Востоке форма лирической поэзии), посвященных размышлениям о смысле жизни, о добре и зле, о вине и винопитии.
Многие четверостишья передают то, что лежит на сердце, волнует и ищет выхода (чувства и взаимоотношения между мужчиной и женщиной, потребность в любви и дружбе). Персидские по своему происхождению сказки «Тысяча и одна ночь» были в XIII в. собраны и записаны в Багдаде на арабском языке в одну книгу.
Один из ярких и оригинальных арабских поэтов — Абу-Нувас (середина VIII в. — между 813 и 815 гг.), жизнь которого связана с Басрой — крупным культурным центром халифата. Жанровое разнообразие его творчества не уступает богатству и даже контрасту тем, которые в равной мере были ему подвластны. Он тонкий философ, не скованный религиозными догматами и способный поделиться своим мироощущением и размышлениями о бытии. Его отличает раскованность, которую трудно предположить в носителе средневековой, тем более мусульманской, культуры. Ему свойственно воспевать земные радости и наслаждения, порицать чувственную несдержанность женщин и осуждать противоестественную, с его точки зрения, склонность прекрасного пола к лесбийской любви. Мастер иронии, Абу-Нувас легко переходит от серьезного к шуточному и наоборот. Свобода выражения мнений, которую он себе позволяет, расходится со стереотипными представлениями о чрезмерной строгости исламских норм морали. Для него нет табу и запретов, и он готов с предельной откровенностью, причем легко и свободно, высмеивать традицию древнеарабской поэзии обильно оплакивать уходящий в прошлое и вытесняемый городским бедуинский образ жизни, что не мешало ему сочинять вполне ортодоксальные и канонически выдержанные панегирики. Певец чувственной любви, поэт выказывает себя как замечательный лирик (стихотворный цикл о невольнице Джинане), но он же дает повод называть его «арабским Анакреонтом*», поскольку не знает границ в сексуальных откровениях.
Очагами арабо-мусульманской культуры и своего рода университетами были мечети, многие из которых — выдающиеся памятники архитектуры. Образцом для всех последующих мусульманских культовых сооружений стала Великая мечеть Кейруана (известна также как мечеть Укба — по имени военачальника, считающегося ее строителем) в Тунисе (примерно в 670 г. н. э.). Она состоит из массивного квадратного минарета, молельного зала и мраморного мощёного двора и представляет собой не только выдающийся памятник архитектуры, но и общепризнанный шедевр исламского искусства.
Что касается собственно университетов, то старейший из ныне действующих — Каруайнский, основанный в марокканском городе Фес в 859 г. Позднее были открыты высшие учебные заведения в Каире и Багдаде. Преподавание богословия, права и исламской истории было поставлено там на должный уровень. Вплоть до VII в. функционировал самый первый в мире Александрийский университет (создан в V веке н. э.).
Религиозные предписания ограничивали изобразительное искусство декоративно-прикладной областью (абстрактный орнамент и орнамент арабеска со свойственным ему насыщенным и ритмически повторяющимся геометрическим или растительным узором, миниатюры как украшение рукописей, искусное рукоделие, ковроткачество).
Индийская средневековая культура столь же богата и многообразна, как и древняя. По-прежнему возводились пещерные храмовые комплексы в скалах, но их дополняют культовые постройки в виде башен. Один из них — «Большой храм» в Танджуре (X в.), посвященный Шиве и украшенный скульптурными сценами из легенд и сказаний. С распространением в Индии ислама новое явление (начиная с XIII в.) культовой архитектуры — мусульманские мечети. Высота ребристого минарета Кутб-Минар в Дели превышает 70 метров. При династии Великих Моголов (1526-1858) практикуются новые градостроительные решения. В 1569 г. по приказанию правителя Акбара в индуистско-мусульманском стиле построен город-дворец Фа-техпур-Сикри» — «град небесный» на земле, представлявший собой реализацию проекта просторного и геометрически правильного города. Ислам привнес на индийскую землю такой доселе неизвестный раньше в стране вид архитектуры, как мавзолей. Первый, из белого мрамора, построен в 1230 г. в Дели, но и его, и прочие усыпальницы затмевает Тадж Махал — гробница красавицы Мумтаз, любимой и рано умершей жены Шах Джахана — падишаха Империи Бабуридов, носившего громкий титул повелителя мира. Великолепный мавзолей (ок. 1630-1652) стал архитектурной метафорой средневековой индийской культуры. Он вобрал в себя лучшие традиции национального зодчества и новые архитектурные тенденции, характерные для синтеза индусской и мусульманской культур.
Чудеса скульптуры художников школы Гандхары — величайшее творение человечества. Ученый и мыслитель Аль Би-руни так отозвался в начале XI в. об индийских скульпторах, создавших поразившие его воображение статуи Будды в Бамиане (в 2001 г. они варварски взорваны афганскими талибами), Таксиле, Пешаваре, Мултане и Матхуре:
«Они достигли очень высокой степени искусства в этой сфере. Причем такой высокой, что когда... люди смотрят на их творения, они изумляются и не могут даже их описать, не говоря уже о том, чтобы создать что-либо подобное».
Безусловное сокровище средневекового индийского искусства — миниатюра. К XI-XII вв. относится живопись в натуралистическом стиле восточно-индийской школы времён империи Пала (территория Западной Бенгалии, Бангладеша и Бихара), иллюстрирующая буддистские манускрипты. Более поздняя (XII-XVI вв.) западно-индийская школа (территории Гуджарата, Раджастана и Мальвы) представлена рисунками с характерными диспропорцией и несоразмерностью частей человеческого тела в сторону преувеличения. Этот художественный прием придавал наглядному сопровождению религиозной литературы, для которой и предназначена миниатюра, особую выразительность.
Средневековая культура Китая поражает воображение в большом (градостроительство, величественные памятники архитектуры) и в малом (пейзажная живопись, которая берет начало именно в Поднебесной, пленяет наряду с литературной новеллой). Эпоха китайской императорской династии Тан (618-907 гг.) — время расцвета поэзии. Авторы виртуозных пятисловных и семисловных стихов с двухстрочной рифмой — Ван Вэй (не менее выдающийся живописец, чем поэт), Ли Бо, Ду Фу и Бо Цзюй-и.
В XIV в. в китайской литературе наступает черед исторического романа. Произведения Ло Гуаньчжун «Троецарствие» и Ши Най-ань «Речные заводи» до сих пор входят в число наиболее почитаемых и читаемых в стране.
Из китайского Средневековья ведут свое происхождение фарфор и порох. Их появление в человеческом обиходе не менее значимо, чем возникновение книгопечатания, и потому стало вехой в развитии мировой культуры.
Несколько особняком стоит средневековая культура Японии, что географически обусловливается островным положением страны, а ментально — древнейшей религией синто с производной от нее системой ценностей — синтоизмом.
Оригинальная эстетика, многие характерные для японцев ритуалы (любование сакурой, снегом, луной, водой, багряной листвой клена и т. п.) проистекают из слитного восприятия природы и культуры, т. е. в Стране восходящего солнца культура — не внеприродное бытие человека, а как бы продолжение природы.
Японское чувство прекрасного восходит к средневековым идеалам или типам красоты аварэ (радость от ощущения полноты бытия), югэн (поиск сокровенной глубины), ваби (наслаждение прелестью естественного, каждодневного, не бросающегося в глаза), сибуй (соединение естественности и повседневности в каких-либо предметах и действиях). Эти принципы национального художественного восприятия позднее (в XIV в.) нашли выражение в театре Но («умение»), где соединились народный фарс, философская драма, поэзия, приемы военного искусства, танец, пантомима, музыка. В XVII в. появились городской театр Кабуки (представления из танцев, песен и скетчей, увязанных в драматическое действие), в котором актеры выступали без масок, и зрелищный театр кукол Дзеру-ри (иначе — Бунраку).
Японцы — один из тех народов Земли, которые издавна умеют быть счастливыми просто от ощущения жизни, от житейских мелочей.
Синтез красоты реального мира с его скрытой одухотворенностью бытия проявился в самурайской (рыцарской) культуре, которая ознаменовала переход от синтоизма к дзенбуддизму — результат взаимопроникновения даосизма и буддизма. Философия дзен (дзен — дух человека, который верит, что в нем есть сущность Будды) пронизывает все реальное бытование самурайской культуры.
С VII-VIII в японской поэзии господствует танка (буквально «короткая песня») — древняя форма стихосложения из нерифмованных пятистиший, состоящих из 31 слога. Хайку — другой традиционный и известный с XIV в. жанр лирической поэзии становится ведущим с XVII столетия и во многом — благодаря творчеству поэта и теоретика стиха Мацуо Басё (16441694). Поэт и художник Ёса Бусон совместил глубину чувств, выраженных в написанных каллиграфической кисточкой хай-ку, с выполненными тушью рисунками и пейзажными листами по мотивам сложенных им стихов. Живопись в японской культуре постоянно сопрягается и смыкается с поэзией, и объединение того и другого в одно целое воспринимается как нечто естественное и органичное. Признанный мастер хайку — Ко-баяси Исса (1763-1828), ощутимо обновивший тематику этого средневекового поэтического жанра. Он известен как автор «Улитки»:
Тихо, тихо ползи,
Улитка, по склону Фудзи
Вверх, до самых высот!
Опыт и традиции средневековых художников нашли развитие в работах Кацусики Хокусая (1760-1849), картины и гравюры которого обрели всемирную славу (например, «Большая волна в Канагаве» из серии работ «Тридцать шесть видов Фудзи»).
Классические произведения японской средневековой прозы X-XIII вв. — занимательная «Повесть о прекрасной Отику-бо» (похожа на известную сказку о Золушке) неизвестного автора; собрание дневниковых замет придворной дамы Сэй-Сенагон «Записки у изголовья»; философское повествование «Записки из кельи» Камо-но Темэя, а также «Записки из беседки над прудом» Есисигэ-но Ясутанэ. Текст этих литературных памятников представляет собой не только изложение реальной истории человеческой жизни с конкретными событиями, происшествиями, но и описание раздумий, исканий, волнений и переживаний.
Вечная борьба света знаний с тьмой невежества, с грубыми порывами страстей в самом себе и вне себя, с косностью, силой страха, стремление тянуться вверх, как бы ни пригибала жизнь, рельефно проявились в культуре европейского Средневековья.
Юные годы европейских стран овеяны духом этой упорной и ожесточенной борьбы за каждый луч светлого будущего, за каждый вершок культуры. Это сегодня старая Европа представляется одним общим музеем, который отличается большой архитектурной красотой как внутри, так и снаружи, приковав к себе внимание богатством и художественным изыском экспонатов, среди которых между прочим и элементы нашего современного (юбка, брюки, верхняя одежда) гардероба, мебели с выдвижными ящиками и многие другие привычные предметы обихода.
Однако та часть этого музея, которая относится к Средневековью, заполнялась медленно и неравномерно. Ведь становление европейской культуры этой эпохи растянулось не менее чем на тысячу лет.
На всем протяжении европейского Средневековья культурные декорации неоднократно менялись, не переставая, впрочем, сочетать в себе низкое и высокое, уродливое и прекрасное, злое и доброе, целомудренное и похабное, божественное и сатанинское...
Европейское Средневековье за исключением редких примеров вроде базилики Сан-Марко в Венеции — образца византийской архитектуры (1063-1094) — узнаваемо прежде всего по двум доминирующим художественным стилям — романтизму и готике, наиболее зримо проявившимся в архитектуре.
Сооружения в романском стиле — это замки и храмы-крепости вытянутой (горизонталь) прямоугольной формы. Для них характерны заимствованный из Античности тип базилики (в переводе с греческого — царский дом) — удлиненного здания с двумя продольными рядами колонн внутри.
Постройки романского типа производят впечатление чего-то надежного, капитального, вечного, и это не случайно. Визуально они олицетворяли столь дефицитную в те неспокойные времена войн, смут, усобиц, хаоса стабильность и воспринимались как желанные островки покоя, отдохновения от неуверенности и страха, убежища от бесконечных коллизий. От их мощных стен исходили утешительная основательность, спасительная иллюзия того, что не все в земном бытии хрупко, зыбко и тленно. Тяжеловесность романского стиля, внешняя грубость и даже некоторая нескладность дали повод называть его «простонародным», «мужицким». Но секрет его исторической востребованности как раз в том и состоял, что материализованные в нём капитальность, прочность и грубая могучая сила противостояли человеческой слабости, незащищенности и бренности окружающего мира. Замки-крепости, донжоны (башни внутри крепости), храмы-крепости в Западной Европе встречаются повсеместно от Великобритании (там романская архитектура известна как нормандская) и Дании и до Испании и Португалии. У зданий в романской стиле характерная вытянутая прямоугольная форма, культовые строения разделены на несколько нефов (кораблей). Таковы церковь св. Иржи в Праге X в., собор XI-XII вв. в Шпейере (Германия), жилой дом в Клюни и несколько церквей XII в. (например, Нотр-Дам в Пуатье) во Франции, Баптистерий (крещальня) XII в. в Парме, Пизанский собор XI-XII вв. (Италия). Наклон знаменитой башни-колокольни (XII-XIV вв.) католического собора не мог не вызывать нежелательное смущение умов, ибо входил в противоречие с представлениями о незыблемости романских сооружений. Вероятно, поэтому был пущен слух, будто крен башни — результат изначального проектного замысла с целью показать, что более чем 50-метровая громада из тяжелого белого мрамора даже в наклонном положении сохраняет твёрдую устойчивость. На самом деле она стала «падать» из-за ошибочного решения возвести столь высокое и монументальное сооружение на слишком маленьком фундаменте. Но в целом архитектурная романика характерными очертаниями напоминает долговременные военные укрепления. Своей устойчивой монолитностью она средневековому человеку успокоение и умиротворение.
Не такова ли и миссия и литературы и музыки, выдержанных в романском стиле? Знаменитый героический эпос (англосаксонский «Беовульф» X в., испанский «Песнь о моем Сиде» XII в., германский «Песнь о Нибелунгах» XIII в.) отличается той же крепкой фактурой, устойчивостью образов, а его персонажи решительны, бесстрашны и обладают завидной силой духа, твердой волей, способностью мужественно встречать и выдерживать удары судьбы, давать отпор врагам, не пасовать перед любой опасностью.
Что касается музыки, то это унисон — созвучие из двух или нескольких звуков одинаковой высоты. И он тоже появился на свет как защитная реакция и ответ на вызовы того тревожного времени.
Готическое искусство в отличие от романского как бы преодолело тяжесть земного притяжения и словно воспарило в небеса. Отличительная черта готики как стиля — это вертикаль, уравновешенная системой опор — аркбутанами и контрфорсами. Готические храмы — воплощение креста. Их экстерьер и интерьер, все убранство — будто одно грозное memento mori (лат. — помни о смерти).
Прекрасное поэтическое описание одного из шедевров ранней готической архитектуры — собора Нотр-Дам в Париже (1163 — нач. XIV в.) принадлежит О. Э. Мандельштаму (1912):
Играет мышцами крестовый легкий свод.
Но выдает себя снаружи тайный план:
Здесь позаботилась подпружных арок сила,
Чтоб масса грузная стены не сокрушила
И свода дерзкого бездействует таран.
Стихийный лабиринт, непостижимый лес,
Души готической рассудочная пропасть,
Египетская мощь и христианства робость,
С тростинкой рядом — дуб, и всюду царь — отвес.
Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,
Я изучал твои чудовищные ребра,
Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам.
Родина готики — Франция, но множество памятников этого архитектурного стиля находятся в других странах Западной Европы. Различают раннюю (последняя треть XII и первая четверть XIII в.), зрелую, или высокую (20-е гг. — конец XIII в.), и позднюю (XIV-XV вв.) готику. Разновидности поздней — «лучистая» и «пламенеющая» готика. Если парижский Нотр-Дам классический образец ранней готики, то великолепный памятник высокой и одновременно «пламенеющей» — часовня Сен Шапель (XIII в.) в столице Франции — красивейший и очень камерный храм, 146 витражных окон-роз которого представляют 1359 сюжетов. Переход от ранней к зрелой готике знаменует собой Шартрский собор (конец XIII в.). Навершие (шпиль) его северной башни выполнено в стиле «пламенеющей» готики. Уникальные витражи собора играют и завораживают яркими и чистыми красками, словно в течение девяти веков их непрерывно тщательно намывали и шлифовали. Характерный памятник позднеготического стиля — Ульмский собор 13771529 гг. (Германия).
Культура европейского Средневековья неоднородна. Строго официальное, исходящее от воинствующей христианской церкви сочетается в ней с неофициальным. Параллельно с элитарной (духовенство, рыцари, благородное дворянство) существовала народная культура. Большое своеобразие средневековой культуре придавали резкие контрасты и противоречия. Так, гуманистические установки христианского учения, забота о спасении души не исключали абсолютного пренебрежения к человеческой личности. Вместе с античными идеалами мудрости и красоты христианская догматика отвергала человеческий разум, порицала внешнюю телесную привлекательность, и все это присутствует в рыцарских поэмах («Песнь о Роланде») и романах («Тристан и Изольда»), в поэзии трубадуров и менестрелей. В исследовании жизненного уклада, форм и типов мышления в эпоху Средневековья Й. Хёйзинга1 неоднократно останавливается на разрыве между официальной, предписанной церковью моделью поведения человека и его реальным образом. Санкционированный христианскими установками идеал красоты расходился с жизненным запросом. К примеру, культивировались следующие признаки женской внешней привлекательности и нравственной чистоты: хрупкость, бледность (розовые ланиты — вызов нравственности), спокойное, кроткое выражение лица, сдержанность движений, семенящая, мелкими шажками походка, высокий, максимально открытый лоб. Чтобы соответствовать моде в последнем пункте, приходилось не только выбривать волосяной покров, но и прибегать к эпиляции. Волосы удаляли у корней наложением едкой мази из аурипигмента (минерала, содержавшего мышьяк и серу) и негашеной извести. Для закрепления эффекта использовали составы и смеси, препятствовавшие росту волос, изготовленные из уксусной кислоты, крови летучих мышей, жаб, сока цикуты и золы. Физическим изъяном считался плоский, а не круглый, рельефно проступавший живот. Если его не было, шли на хитрость и подкладывали под платье придававший нужную форму валик. Недостатком была пышная грудь, и бродячие поэты-ваганты наставляли обладательниц большого бюста:
Девушки, перси свои
Туго бинтом пеленайте,
Ибо для взгляда мужчин
Полная грудь не мила.
Отклонение от этого «совершенства форм» и навязываемого «имиджа» было небезопасно. Красавицы с хорошей фигурой сильно рисковали угодить в застенки инквизиции. Прекрасное лицо и тело во избежание серьезных проблем приходилось скрывать и прятать. И в этом отношении дурнушки и неказистые девушки, подпадавшие под латинское определение «Casta quam nemo rogavit»* могли не беспокоиться и чувствовать себя защищенными, ибо были избавлены от волнующих женских чар, которые расценивались клерикальной моралью как атрибуты ведьм. Если женщина красива, значит, колдунья — не иначе, как красотой её наделил нечистый, дабы она вводила в соблазн, заманивала в свои сети доверчивых, простодушных, слабых в вере, ставящих похоть и чувственное влечение выше христианского понимания любви. В каком-то смысле женщина наделялась свойствами орудия сатаны, и, если она была чрезмерно хороша собой, это давало повод подозревать её в причастности к служению дьяволу. Выражение «исчадье ада», как ни странно, во времена Средневековья адресовано не уроди-цам, а прелестницам, красота которых должна по идее не привлекать, а отталкивать, чтобы они своим видом и обликом не прельщали, а внушали ужас и отвращение. Ж. Ле Гофф и Н. Трюон посвятили истории тела в Средние века целое иссле-дование2, в котором убедительно показали, что в средневековой христианской картине мира тело находилось во власти острого противоречия: его то осуждали, то восхваляли. С одной стороны, возобладал идеал монашеского аскетизма, и благочестие заставляло всячески смирять плоть, дабы заслужить спасение; с другой — такие авторитеты, как св. Фома Аквинский видели в телесном удовольствии благо, в котором нуждается человек и которое должно повиноваться разуму во имя высших наслаждений духа, ибо чувственные страсти способствуют усилению духовного порыва. В результате, как пишет Й. Хейзинга, мирская красота из-за признанной ее греховности становилась вдвойне притягательной; те, кто не в силах был перед ней устоять, наслаждались ею с безудержной страстностью. Сублимирующую роль выполняли литература и искусство: так или иначе привязанное к религиозному сюжету художественное произведение как бы получало индульгенцию и освобождало текст, картину, миниатюру, творение скульптора от печати греховности. В Бургундии, в Отёне, контрастно аскетичным и бесплотным фигурам на рельефной композиции «Страшный суд» (примерно 1-я половина XII в.) привлекает неожиданным для романской пластики решением «ползущая Ева». Прародительница и первая грешница не охвачена ни стыдом, ни раскаянием и отнюдь не выглядит забитой, подавленной, испуганной. Она изображена живой, сильной, подчеркнуто женственной. И всё же дидактически прессингующее напоминание о том, что тело — сосуд греха, что принижение тела как «омерзительного одеяния души» (папа Григорий Великий), смирение плоти и культивирование аскетических привычек — норма, преобладало и накладывало свой отпечаток на культуру. Проповедь быстротечности красоты выливалась порой в афоризмы типа: «Попытки приукрасить будущий труп тщетны» или «Зеркало — врата ада». К тому же забота о красоте расценивалась как греховный показатель гордыни и сладострастия. Аскеза распространялась и на личную гигиену. Быть чистоплотным, обнажаться, являть наготу, по средневековым меркам, неприлично, ибо безнравственно. Грязь не была зазорна, а, напротив, доказывала добродетельность, а вот обыкновение принимать ванну, мытьё считались пагубным и скверным как проявление изнеженности, скрытого поиска наслаждений. Утверждалось, что крещение благостно омывало хорошего христианина раз и навсегда, и, стало быть, дальнейшие водные процедуры излишни и даже вредны. Уход за телом порицался как суетность, а уж таким ухищрениям, как макияж, косметика, камуфлирование существующих изъянов, не говоря об искусстве визажа, и вовсе объявлялась война. «Гламуризация» нравов Средневековья, идущая от массовой культуры, придала всему, что связано с европейским миром рыцарей и прекрасных дам в XI-XV вв. поэтический ореол. Куртуазность тех и других — во многом миф и стереотип, разительно расходящийся с действительностью. Галантные сцены в духе Ф. Буше, А. Ватто и О. Фрагонара не всегда актуальны даже применительно к началу XVIII в. Ну а в рыцарские времена к запаху роз слишком сильно примешивался запах крови и не только он. Сад радостей бытия для мужчин составляют дух воинственности, культ силы, мужества, удали, готовность к невзгодам, страданиям, самопожертвованию, презрение к смерти. Главное утешение и вознаграждение для смелых и достойных, компенсация за жертвы, лишения и раны — служение Прекрасной Даме, возможность в знак возвышенного чувства к ней преклонить перед предметом своей любви колени, посвятить ей очередной подвиг на ристалище или на поле боя. Дама благосклонно принимает такие знаки внимания, и благородный рыцарь редко не остается вознагражденным при уединенном свидании нежным подтверждением ответного расположения с ее стороны. Воспевание и отстаивание права на земное счастье, восхищение доблестными героями и победителями воинских турниров — центральная тема «Песни о Роланде», сложенной во Франции в XI-XII вв., романа «Тристан и Изольда» Готфрида Страсбургского (XII в.), поэзии трубадуров, труверов, менестрелей. Славятся отвага, прямодушие, сердечная привязанность и верность, звучит гимн любви как безусловной ценности. Однако за флером романтики проглядывают приметы и реалии, которые опускают с небес на землю якобы изысканные манеры и поведение средневековой элиты. Если бы современный человек оказался в доме аристократа-западноевропейца XII-XIII вв., он бы решил, что попал в жилище бомжей. Неистребимая и невыносимая вонь, исходившая от окружающих, была в порядке вещей. Тошнотворный запах еще и усиливался за счет того, что к «букету» от испражнений, пота, немытого тела примешивался стойкий ольфакторный эффект от духов и благовоний, которыми обильно спрыскивали, смачивали и пропитывали и себя, и свою одежду, и места общего пользования. Следствием отвращения к чистоте был крайне грязный быт со всеми вытекающими последствиями. Достаточно сказать, что кишевшие в волосах вши никого не повергали в шок, а даже умиляли. Этих кровососущих паразитов даже ласково называли «божьими жемчужинами». Никакой канализации и туалетов со смывом, практиковавшихся в античную эпоху, в помине не было. Нужда справлялась как придется и где заставала, для чего служили горшки, ночные вазы, зловонные сточные канавки, а в дворцовых покоях и парадных залах замков, для тех же целей были выгорожены специальные уголки или глухие ниши в коридорах, завешенные тяжелыми портьерами. Долгое время арабскому военачальнику Саллах-ад-Дину (11381193) приписывали редкостное умение обнаруживать местоположение противников-крестоносцев, рассылая по округе летучие разведотряды. Но оказалось, что он безошибочно находил христианский лагерь и заставал врага врасплох исключительно по тому смраду, который разносился по окрестностям от бивака — эпицентра запаха. Ведь многие рыцари во время военных действий по несколько часов были закованы в латы и не могли снять их без посторонней помощи. Ясное дело, что доспехи неизбежно принимали на себя функцию «биотуалетов». Впрочем, сами дамы и кавалеры времён Средневековья не придавали всему этому особого значения, т. к. для них такой образ жизни был естествен и привычен, они воспринимали его как должное и вполне притерпелись и «принюхались» друг к другу.
Конечно, в ту эпоху отношения даже на уровне обихода (быт, нравы, язык, манеры) строго маркированы в зависимости от происхождения и социальной принадлежности человека. Простонародье жило по сравнению со знатью и благородными сословиями бедно и скудно. Однообразная повседневность была наполнена заботами о хлебе насущном. Но у горожан, занимавшихся ремеслом и торговлей, даже если они работали по найму, был шанс разбогатеть, и они старались его не упустить. Непрерывный монотонный труд оставлял мало времени на развлечения и отдых. Поэтому редкие часы досуга и праздники были в цене. К наиболее популярным и долгожданным относились карнавальные действа, внецерковность или нарочитая антицерковность которых доставляла участникам особое удовольствие. Это были настоящие праздники непослушания с нарушением всех суровых и строгих в другое время правил и норм. Запреты на буйство, грубую брань, непристойные выходки, богохульство, насмешки над власть имущими, синьорами и даже духовными лицами в такие дни отменялись, и начиналось безудержное народное гулянье. Непременная составная часть этих карнавалов и балаганов — инверсия, пародийная перестановка ролей, когда во главе костюмированного шествия вместо священников важно шли шуты. Это были как бы узаконенные традицией дни смеха — «праздник дураков» и «праздник ослов». Оба проходили похоже и часто дублировали друг друга: в одном случае вместо кадила торжественно несли насаженный на палку старый башмак, в другом — некто ряженый ослом совершал обряд богослужения. Главные места скопления толпы — городская площадь перед ратушей или центральная улица. Праздники сопровождались ярмарочными потехами, неумеренной выпивкой, состязанием в обжорстве, руганью как формой общения, стихийно переходившей в соревнование в отборном сквернословии, и как общим фоном — площадной бранью. М. М. Бахтин исчерпывающе объяснил феномен этих оргий Средневековья3. Человеку предоставлялась редкая возможность расслабиться, выпустить пар, дать выход своей «второй природе» — глупости, лени, пьянству, похоти, чревоугодию, срамословию, кощунству... Природа карнавальной культуры коренится в потребности народа, измученного множеством предписаний, регламентов и ограничений, хоть ненадолго побыть в земном раю, вкусить в короткое время праздника частицу запретного плода вседозволенности с полной отменой постылой средневековой иерархии, субординации, чинопочитания, сословных барьеров, отчуждения. Человек как бы вступал в «мир наизнанку» и беспрепятственно наслаждался им. Церковь не вмешивалась в этот разгул и негласно закрывала глаза на происходящее, проявляя тем самым гибкость и понимание того, что через проживание низкого и уродливого люди освобождались от темных помыслов, избавлялись от постыдных желаний, очищались от навязчивых страхов и фобий. Вихрь карнавального безумия захватывал, позволяя забыться и изгнать мысли о том, что большинство дней в году — это непрерывный труд, бесконечные обязанности и почти полное отречение от мирских радостей. Изредка разрядкой становились публичные истязания и казни. В Средние века это было любимое зрелище. Животное, тупое веселье толпы при виде этого бесплатного «аттракциона» подчеркивает жажду крови, утоления и удовлетворения ставшей потребностью злорадной жестокости. И чем дольше длятся мучения и оттягивается спектакль окончательного умерщвления приговоренного, тем громче раздаются мольбы не о пощаде и помиловании несчастного, а о том, чтобы дали вволю насладиться его терзаниями и стонами. Хроники, записки очевидцев, литературные произведения и прочие источники подтверждают, что средневековая действительность была не хуже и не грубее, чем она видится через толщу времени, и подобная реакция на экзекуцию — не садизм и болезненная извращенность, а что-то вроде сегодняшнего времяпрепровождения на популярном шоу. Ведь тогда люди не стеснялись открыто и массово наблюдать, как осуществляется жуткое телесное наказание, как жизнь переходит в смерть. Постоянно сталкиваться с самыми разными формами насилия в те времена приходилось каждому, и такая практика никого не шокировала, а, напротив, находила понимание, поддержку и была широко востребована.
Невежество и мракобесие уживались с развитием образования и науки, открытием университетов (Болонья, 1088 г., Оксфорд, 1096 г., Париж, сер. XII в., Кембридж, 1209 г.) и школ. Подчеркнутый аскетизм, пуританство, насаждаемые церковью, изощренная жестокость к ослушникам и инакомыслящим (еретикам) соседствовали и сочетались с распространением книжных знаний, светским культурным подъемом в городах и восходящей к Античности системой образования, известной как семь свободных искусств (грамматика, риторика, логика, арифметика, геометрия, астрономия, музыка и пение).
Несмываемое темное пятно на репутации средневековых западноевропейцев — 4-й крестовый поход (1202-1204), когда «освободители Гроба Господня» учинили грабежи и погромы в христианском Константинополе, расправились со многими православными горожанами, сожгли и уничтожили бесценные рукописи и произведения искусства. Храм Святой Софии не только не избежал мародёрства со стороны «ревнителей веры» во главе со священниками, но подвергся особенно опустошительному разорению. Лишь в 1261 г. Византия нашла силы сокрушить созданную на ее территорию Латинскую империю, но былое могущество второго Рима было навсегда подорвано, что облегчило последующее турецкое завоевание.
Однако именно крестовые походы сыграли для средневековой Европы роль своеобразной культурной стажировки, ибо на Востоке рыцари приобщились ко многим неведомым им достижениям цивилизации, заимствовали массу полезных вещей (к примеру, довольно быстро вошли в европейский обиход перенятые у арабов одежда из хлопка и очки), и даже такая мелочь, как отпущенная борода и отказ от бритья приятно облегчила жизнь, сэкономила время и средства и избавила от болезненной депиляции. В миниатюрах XII в. почти все мужчины изображены безбородыми. Со времени крестовых походов европейцы обзавелись на восточный лад бородами. Мало того, они стали практиковать горячие бани, возвели в привычку менять верхнее платье и белье, тогда как прежде (раннее Средневековье) то и другое занашивалось если не до дыр, то до предельной ветхости.
В Музее Клюни в Париже, где собрана интереснейшая коллекция из предметов быта и искусства Средневековья, к числу самых примечательных экспонатов, безусловно, относятся шпалеры — изделия в виде стенного одностороннего безворсового ковра с вытканной вручную сюжетной или орнаментальной композицией. История гобеленов также связана с крестовыми походами. Их в качестве трофеев привозили из Египта и других арабских стран. Во Франции во 2-й половине XV в. появляются многокрасочные шпалеры «мильфлёр» (фр. mille fleur, что означает «тысяча цветов»). В Музее Клюни представлен такой «мильфлёр» из шести гобеленов «Дама с единорогом» — бесспорный шедевр декоративно-прикладного искусства европейского Средневековья.
Из крупных машинных приспособлений были взяты на вооружение, прижились и широко распространились в Западной Европе ветряные мельницы, первые образцы которых появились в Вавилоне еще около 1750 г. до н. э. В странах Востока древний аэродинамический механизм активно использовался для разных целей (помол муки, насосная или водоподъемная функция и т. п.), и столь же универсально он стал служить в средневековой Европе.