Определяющим показателем индивидуального морального развития является формирование морального взгляда на мир, практически ориентированного морального сознания и способности человека, критически оценивая себя (свои поступки, мысли, желания), осознавать и переживать как собственное несовершенство свое несоответствие признанным моральным ценностям и требованиям, неисполнение обязанностей и обещаний. Эта способность называется совестью.
Как способность самоконтроля совесть близка стыду. В стыде также отражается осознание человеком своего (а также близких и причастных к нему людей) несоответствия некоторым принятым нормам или ожиданиям окружающих и, стало быть, вины. Однако стыд ориентирован в основном на мнение других лиц, реально со-присутствующих человеку, близких или дальних, или даже вымышленных, которые могут выразить свое осуждение по поводу нарушения норм или чье осуждение можно представить. При этом переживание стыда тем сильнее, чем более важны и значимы для человека эти лица. Поэтому человек может испытывать стыд даже за случайные, непредполагаемые результаты действий или за действия, которые лично ему кажутся нормальными, но которые, как он знает, не признаются окружением в качестве таковых. Логика стыда примерно такова: «Они думают про меня так-то. Они ошибаются. Тем не менее мне стыдно, потому что про меня так думают».
Логика совести иная. В совести решения, действия и суждения соотносятся не с мнением или ожиданием окружающих, а с долгом. Совесть требует быть честным во мраке — быть честным, когда никто не может проконтролировать, когда тайное не станет явным, когда о возможной нечестности не узнает никто.
Формирование представления о совести. Особая логика совести была осмыслена исторически довольно рано. Демокрит еще не знает специального слова «совесть», но он настаивает на новом понимании постыдного: «Не говори и не делай ничего дурного, даже если ты наедине с собой. Учись гораздо более стыдиться самого себя, чем других». И в другом месте: «Должно стыдиться самого себя столько же, сколько других, и одинаково не делать дурного, останется ли оно никому неизвестным или о нем узнают все. Но наиболее должно стыдиться самого себя, и в каждой душе должен быть начертан закон: «Не делай ничего непристойного»1.
Сократ, требуя от каждого не скрывать, а «выставлять на свет» совершенную несправедливость и не жалеть красноречия, для того чтобы «обвинить прежде всего самого себя»2, представляет как бы вынесенным во внешний план вариант того самого контрольного механизма сознания, который впоследствии получит название совести. В древнегреческой мифологии эту функцию выполняли Эринии. В трагедии Еврипида «Ореста» она была осмыслена как «сознание совершенного ужаса».
Соответствующее древнегреческое слово «syneidesis» (от syn — со + eidos — узнать, уразуметь) восходит к глаголу, использовавшемуся, в частности, в классической драме в выражениях, указывавших на ответственность человека перед самим собой за совершенные им нечестивые поступки. Латинское слово «conscientia» (представляющее собой своеобразную кальку с греческого) употреблялось для обозначения не только сознания вообще, но и сознания или воспоминания о совершенных дурных поступках или сознания, оценивающего собственные поступки как достойные или недостойные. У поздних стоиков и Цицерона предметом совести человека является чистота его собственной добродетели.
Субъективно совесть может восприниматься как внутренний, но при этом чужой голос (в особенности, когда он редко о себе заявляет или к нему редко прислушиваются) — как голос, как будто не зависимый от Я человека, голос некоего другого-Я. Отсюда делаются два противоположных вывода относительно природы совести. Один состоит в том, что совесть — это голос некой трансцендентной силы, скорее всего, Бога. Другой состоит в том, что совесть — это обобщенный и перенесенный во внутренний план голос значимых других. Так что совесть истолковывается как специфическая форма стыда, а ее содержание признается индивидуальным, культурно и исторически изменчивым. В крайней форме этот вывод обнаруживается в положении о том, что совесть обусловлена политическими взглядами или социальным положением человека.
Эти точки зрения не исключают друг друга: первая акцентирует внимание на механизме функционирования зрелой совести, вторая — на том, как она созревает, формируется; первая рассматривает совесть преимущественно со стороны ее формы, вторая — со стороны ее конкретного содержания.
В самом деле совесть формируется в процессе социализации и воспитания, через постоянные указания ребенку на то, «что такое хорошо и что такое плохо» и т.д. На ранних стадиях становления личности совесть проявляется как «голос» значимого окружения — родителей, воспитателей, сверстников, как повеление некоторого авторитета и соответственно обнаруживается в страхе перед возможным неодобрением, осуждением, наказанием, а также в стыде за свое действительное или мнимое несоответствие ожиданиям значимых других. В практике воспитания обращение воспитателя к совести ребенка, как правило, выражает требование исполнительности, послушности, соответствия предписываемым нормам и правилам.
Но так обстоит дело с точки зрения становления, развития этой нравственной способности. Однако сформированная совесть говорит на языке вневременном и внепространственном. Совесть — это голос другого-Я человека, той части его души, которая не обременена заботами и утешениями каждодневности. Совесть говорит как бы от имени вечности, обращаясь к достоинству личности. Совесть — это ответственность человека перед самим собой как носителем высших, универсальных ценностей.
В обычной речи иногда употребляются выражения «спокойная совесть» или «чистая совесть». Под ними понимают факт осознания человеком исполненности своих обязательств или реализации всех своих возможностей в данной конкретной ситуации. Однако по сути дела в таких случаях речь идет о достоинстве. Слова «чистая совесть» могут выражать только амбицию человека на то, что им достигнуто совершенство, на внутреннюю цельность и гармоничность. Состояние «чистой», «успокоившейся» совести (если принимать это словосочетание в буквальном смысле) есть верный признак бессовестности, т.е. не отсутствия совести, а склонности не обращать внимание на ее суждения1.
Притча Иисуса о мытаре и фарисее рассказывает о фарисее, благодарившем в молитве Бога за свое особое благочестие, и мытаре, который, не поднимая глаз к небу и ударяя себя в грудь, лишь просил Бога о милосердии к себе за грехи свои. По разъяснению Иисуса, оправданным перед Богом оказывается мытарь, «ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится» (Лк. 18: 9-14). Фарисей уверен в том, что выполнил долг и что совесть его чиста. Но долг перед Богом означает помимо прочего смирение. Самомнение и заносчивость ему противоречат.
Высшее моральное предназначение человека в том, чтобы содействовать благу других людей и совершенствоваться для лучшего исполнения этого дела.
Можно сказать, что уверенность в чистоте собственной совести есть либо лицемерие, либо знак моральной незрелости, слепоты в отношении собственных оплошностей и ошибок, неизбежных для каждого. В муках совести — не только недовольство собой, но и желание исправления, улучшения и, стало быть, усилие к совершенству.
Муки совести знаменуют несогласие с собой как таковым. В осуждении себя состоит раскаяние как явно выраженное сожаление о содеянном и намерение (или по крайней мере надежда) не совершать впредь того, что будет достойно сожаления. В признании своей вины и в осознанном принятии наказания, искупляющего вину, это намерение может перейти в решимость. Решимость такого рода и есть добродетель вообще: как стойкость человека в исполнении своего долга вопреки естественным колебаниям, сомнению, скептицизму, унынию.