К чрезвычайно важным относится номинативная, или назывная функция языка. Размышляя о функции познавательной, мы фактически касались и функции номинативной. Дело в том, что называние составляет неотъемлемую часть познания. Человек, обобщая массу конкретных явлений, отвлекаясь от их случайных признаков и выделяя существенные, испытывает потребность закрепить полученное знание в слове. Так появляется название. Если бы не оно, понятие так и осталось бы бесплотной, умозрительной абстракцией. А при помощи слова человек может как бы «застолбить» обследованную часть окружающей действительности, сказать себе: «Это я уже знаю», повесить табличку-название и отправиться дальше.
Следовательно, вся та система понятий, которой обладает современный человек, покоится на системе названий. Легче всего показать это на примере имен собственных. Попробуем-ка из курсов истории, географии, литературы выбросить все имена собственные — все антропонимы (это значит имена людей: Александр Македонский, Колумб, Петр I, Мольер, Афанасий Никитин, Септ-Экзюпери, Дон Кихот, Том Сойер, дядя Ваня...) и все топонимы (это названия местностей: Галактика, Северный полюс, Троя, Город Солнца, Ватикан, Волга, Освенцим, Капитолийский холм, Черная речка...). Что останется от этих наук? Очевидно, тексты обессмыслятся, читатель сразу же потеряет ориентацию в пространстве и во времени.
А ведь названия — это не только имена собственные, но также и имена нарицательные. Терминология всех наук — физики, химии, биологии и т.д. — это всё названия. Атомную бомбу и ту нельзя было бы создать, если бы на смену античному понятию «атом» (в древнегреческом a-tomos букв, 'неделимый') не пришли новые понятия: нейтрон, протон и другие элементарные частицы, расщепление ядра, цепная реакция и т.д. И все они закреплялись в словах!
Известно характерное признание американского ученого Норберта Винера о том, как научная деятельность его лаборатории тормозилась отсутствием соответствующего названия для данного направления поиска: неясно было, чем сотрудники этой лаборатории занимались. (Кто-то интересовался поведением животных, кто-то — функционированием сложных механизмов; кто-то занимался процессами, протекающими в человеческих коллективах, а кто-то подыскивал всему этому математическое обеспечение...) И только когда в 1947 г. вышла в свет книга Винера «Кибернетика» (ученый придумал это название, взяв за основу греческое слово со значением 'кормчий, рулевой'), новая наука семимильными шагами устремилась вперед.
Итак, номинативная функция языка служит не просто для ориентации человека в пространстве и времени, она идет рука об руку с функцией познавательной, участвуя в процессе познания мира. Но человек по своей природе прагматик, он ищет прежде всего практической пользы от своих дел. Это значит, что он не будет называть подряд все окружающие предметы в расчете на то, что эти названия когда-нибудь да пригодятся. Нет, он пользуется номинативной функцией с умыслом, избирательно, называя в первую очередь то, что для него ближе и важнее всего.
Вспомним для примера названия грибов в русском языке: сколько их мы знаем? Белый гриб (боровик), подберезовик (его часто называют еще бабкой), подосиновик (красноголовик ), груздь,рыжик, масленок, лисичка, опенок, сыроежка, волнушка... — не меньше десятка наберется. Но это все полезные, съедобные грибы. А несъедобные? Пожалуй, только два вида мы и различаем: мухоморы и поганки (ну, не считая еще некоторых ложных разновидностей: ложные опята и т.п.). А между тем биологи утверждают, что разновидностей несъедобных грибов значительно больше, чем съедобных! Просто они человеку не нужны, неинтересны (если не считать узких специалистов в этой области) — так зачем же впустую тратить время и забивать себе голову?
Отсюда вытекает одна закономерность. В любом языке обязательно есть лакуны,т.е. дыры, пустые места в картине мира. Иными словами, что-то обязательно должно быть не названо — то, что человеку (пока еще) не важно, не нужно... Взглянем в зеркало на хорошо нам знакомое собственное лицо и спросим: это что такое? Нос. А это? Губа. А что между носом и губой? Усы. Ну, а если усов нет, — как это место называется? В ответ — пожимание плечами (или лукавое «Место между носом и губой»). Ну, хорошо, еще вопрос. Это что такое? Лоб. А это? Затылок. А что между лбом и затылком? В ответ: голова. Нет, голова — это все в целом, а как называется данная часть головы, между лбом и затылком? Мало кто вспомнит название темя, чаще всего ответом будет то же пожимание плечами. Еще задача. Растопырьте пальцы. Как они называются? Правильно: большой, указательный, средний и т.д. А как называются промежутки (выемки) между пальцами? Никак специально не называются... Да, что-то должно не иметь названия.
И еще одно следствие вытекает из сказанного. Для того чтобы предмет получил название, нужно, чтобы он вошел в общественный обиход, перешагнул через некоторый «порог значимости» , выделился в самостоятельное понятие. До каких-то пор еще можно было обходиться случайным или описательным названием, а с этих пор уже нельзя — нужно отдельное имя.
Любопытно, например, с этой точки зрения, понаблюдать за развитием средств (орудий) письма. История слов перо, ручка, авторучка, карандаш и т.п. отражает развитие фрагмента человеческой культуры, формирования соответствующих понятий в сознании носителя русского языка. Помню, как в 60-е годы в СССР появились первые фломастеры. Тогда они были еще редкостью, их привозили из-за границы, и возможности их использования были еще не вполне ясны. Постепенно эти предметы стали обобщаться в особое понятие, но еще долго не имели четкого наименования. (Бытовали названия «плакар», «волокнистый карандаш», да и в написании наблюдались варианты: фломастер или фламастер?) Сегодня фломастер — уже «отстоявшееся» понятие, прочно закрепившееся в соответствующем названии. Но вот уже совсем недавно, в конце 80-х, появились новые, несколько отличные орудия письма. Это, в частности, автоматический карандаш со сверхтонким (0,5 мм) грифелем, выдвигающимся щелчками на определенную длину, затем шариковая ручка (опять-таки со сверхтонким наконечником), пишущая не пастой, а чернилами или цветным гелем, и т.п. Как они называются? Да пока что — в русском языке — никак. Их молено охарактеризовать только описательно: приблизительно так, как это сделано в данном тексте. Они еще не вошли широко в быт, не стали фактом массового сознания, а значит, можно пока еще обойтись без специального наименования.
Отношение человека к названию вообще непросто. С одной стороны, со временем название привязывается, «прикипает» к своему предмету, и в голове у носителя языка возникает иллюзия исконности, «природности» наименования. Имя становится представителем, даже заместителем предмета. (Еще древние люди верили, что имя человека внутренне связано с ним самим, составляет его часть. Если, скажем, нанести вред имени, то пострадает сам человек. Отсюда проистекал запрет, так называемое табу, на употребление имен близких родственников или вождя племени.)
С другой стороны, участие имени в процессе познания порождает иллюзию: «если знаешь название — знаешь и предмет». Допустим, мне знакомо слово суккулент — следовательно, я знаю, что это такое. Или я слышал где-то слово инкунабула — стало быть, мне знаком и сам предмет. Об этой своеобразной магии термина хорошо писал Ж. Вандриес: «Знать имена вещей — значит иметь над ними власть... Знать название болезни — это уже наполовину вылечить ее. Нам не следует смеяться над этой первобытной верой. Она живет еще в наше время, раз мы придаем значение форме диагноза. «У меня очень голова болит, доктор». — «Это цефалалгия». «У меня плохо работает желудок». — «Это диспепсия». Этот мольеровский диалог повторяется каждый день в приемных врачей... Но ведь врач ограничивается, в сущности, тем, что подставляет таинственное слово на место обычного слова, понятного для всех больных. А больные чувствуют себя уже лучше только оттого, что представитель науки знает название их тайного врага». («Язык. Лингвистическое введение в историю».)
Действительно, нередко в научных дискуссиях споры по существу предмета подменяются войной названий, противоборством терминологий. Диалог идет по принципу: скажи мне, какие термины ты употребляешь, и я скажу тебе, к какой школе (научному направлению) ты принадлежишь...
Вообще вера в существование единственно правильного наименования распространена шире, чем мы это себе представляем. Вот как сказал поэт:
Когда мы уточним язык
И камень назовем как надо,
Он сам расскажет, как возник,
В чем цель его и где награда.
Когда звезде подыщем мы
Ее единственное имя —
Она, с планетами своими,
Шагнет из немоты и тьмы...
А. Аронов
Не правда ли, это напоминает слова старого чудака из анекдота: «Я все могу себе представить, все могу понять. Я даже понимаю, как люди открыли такие далекие от нас планеты. Я одного только не могу взять в толк: откуда они узнали их имена?»
Конечно, не стоит переоценивать силу имени, и тем более нельзя ставить знак равенства между вещью и ее названием. Так можно прийти к выводу, что все наши беды проистекают от неправильных наименований и стоит лишь поменять имена, как все тут же поправится. Такое заблуждение, увы, достаточно распространено. Стремление к повальному переименованию особенно заметно в периоды социальных потрясений. Переименовываются города и улицы, месяцы календаря, вместо одних воинских званий вводятся другие, милиция становится полицией (или, в других странах, наоборот!), техникумы и институты в мгновение ока перекрещиваются в колледжи и академии... Такова вера человека в название!