Культура Руси до и после крещения, конечно, несет в себе значимые отличия, однако это вовсе не выражается в том, что до 988 г. был период варварства и дикости, а потом вдруг всё чудесным образом качественно изменилось, и на смену былой «азиатской первобытности», «убогости» и «ущербности» пришла «европейская просвещенность».
У древних русов и до принятия христианства была вполне основательная культурная база, которую нет никаких оснований принижать и примитизировать. Были своя письменность, своя государственность, была развитая городская культура, было налажено сообщение с другими странами и народами, был богатый фольклор... Другое дело, что в древнерусской культуре прихотливо переплетались и уживались явления, с современной точки зрения совершенно полярные и несовместимые. Так, надпись кириллицей на корчаге (керамическом сосуде) «герокуша» или «горушна» (читается по-разному), означающая горчицу, датируется началом или самое позднее серединой X в., и к этому же времени относится описанный арабским путешественником Ибн Фадланом и виденный им на Средней Волге обряд погребения купца-руса: вместе с мертвецом на «тот свет» последовали умерщвленная любимая рабыня, преданные закланию конь, бык и петух, а также много оружия и обиходных предметов.
Однако нечто подобное имело место и после крещения Руси. Например, в XI в., незадолго до того, когда была составлена самая древняя книга славянского мира — «Остромирово Евангелие», содержавшая духовные тексты, в Суздале, где из-за засушливого лета начался голод, по наущению и под руководством волхвов были совершены ритуальные убийства «старой чади» — вождей и старейшин с целью обеспечить таким давно испытанным языческим способом благоденствие общества. И произошло это, хоть и далеко от стольного Киева, но как раз в правление ревнителя книжных знаний, грамоты и просвещения Ярослава Мудрого, который, кстати, сам лично побывал в этих краях незадолго перед событиями в Суздале, которые в Повести временных лет помечены 1024 г.
Разительного обновления изначальной культуры с крещением Руси не произошло и произойти не могло. Она еще долго оставалась такой, какой была, но диалектика ее развития состояла не только в противополагании языческого и христианского начал, но и в сосуществовании в самом лоне язычества как архаически пережиточных обычаев и традиций, так и установок, не противоречащих в своей основе христианскому вероучению. Ведь пантеон языческих божеств видоизменялся и все более приближался к такой религии, которая соответствовала бы духу и миросозерцанию древних русичей, и в этом смысле православие оказалось адекватно этим потребностям и запросам.
Известно, сколь продолжителен был период так называемого двоеверия — совмещения, синтеза элементов православной веры с языческими. Современная отечественная наука отказалась от термина «двоеверие» как искажающего и упрощающего суть явления, вернувшись к более точному и отражающему складывание смешанного мировоззрения определению Г. В. Флоровского синкретизм. Для него характерны сочетание элементов канонической, апокрифической и фольклорной традиций, двойной именослов (сосуществование языческих и христианских имен, когда один и тот же человек тайно назывался Гром, а на людях — Петр) или перенос на христианских святых свойств языческих божеств, как это произошло со св. Ильей, заступившим на место громовержца Перуна, или св. Власием, принявшим на себя функции скотьего бога Велеса. Судя по «Киево-Печерскому патерику» (древнейшая редакция XIII в.) — записи о первых христианах-подвижниках, — прихожане шли к священникам с тем же, с чем привыкли раньше ходить к волхвам. Так, в Печерский монастырь из ближней деревни обратились крестьяне и просили игумена изгнать домового, ибо тот портит скот. Настоятель согласился, но в отличие от языческого жреца прибегнул не к жертвоприношениям и магическим обрядам, а к молитве против бесов.
«В смутных глубинах народного подсознания, — пишет Г. В. Флоровский, — как в каком-то историческом подполье, продолжалась своя, уже потаенная жизнь, теперь двусмысленная и двоеверная. И, в сущности, слагались две культуры: дневная и ночная. Носителем «дневной» культуры было, конечно, меньшинство, — впрочем, ведь так всегда бывает, и уравнение духовных потенциалов не есть свидетельство жизнедеятельности и жизнеспособности исторических формаций. Заимствованная византино-христианская культура не стала «общенародной» сразу, а долгое время была достоянием и стяжанием книжного или культурного меньшинства. Это было неизбежной и естественной стадией процесса. В подпочвенных слоях развивается «вторая культура», слагается новый и своеобразный синкретизм, в котором местные языческие «переживания» сплавляются с бродячими мотивами древней мифологии и христианского воображения. Эта вторая жизнь протекает под спудом и не часто прорывается на историческую поверхность. Но всегда чувствуется под ней, как кипящая и бурная лава. Грань между этими двумя социально-духовными слоями всегда была подвижной и скорее расплывчатой. Ее постоянно размывало осмотическими процессами*, которые шли с двух сторон... Важно ее различие духовных и душевных установок. Это различие в данном случае можно так определить: «дневная» культура была культурой духа и ума, это была и «умная» культура; а «ночная» культура есть область мечтания и воображения. В сущности, внутренняя динамика культурной жизни всегда определяется взаимодействием таких установок и устремлений. Болезненность древнерусского развития можно усмотреть, прежде всего, в том, что «ночное» воображение слишком долго и слишком упорно укрывается и ускользает от «умного» испытания, поверки и очищения. Странную живучесть синкретических «басен» замечали уже сами древние полемисты и проповедники».
Дуализм языческой и христианской культур не сводился к их взаимоисключению, хотя искоренение всего «поганого», как именовала язычество официальная церковь, было признано ею благим и нужным делом, а поборники прежней «отеческой» веры в свою очередь стойко держались за старое. Гонения язычников, преследование волхвов — это, конечно, исторический факт, и подчас они принимали очень жестокие формы, когда строптивых и непокорных «учили» и обращали в христианство огнем и мечом. Вместе с тем масса совпадающих ценностей и норм (гимн братской общности, проклятие своекорыстию и стяжательству и т. п.) неотвратимо приводили в чем-то к сближению, в чем-то к наложению друг на друга и даже сращиванию, а в целом — и это главное! — к диалогу культур, представленных разными верами, но имеющими предпосылки для того, чтобы найти общий язык. Представляя собой два независимых, несводимых друг к другу начала, каждая из них различалась своей картиной мира, принципами, образом мыслей, мировоззрения, жизнеустремлений, т. е. они, не будучи тождественными, в то же время то были параллельны, то пересекались и переплетались, но так или иначе сосуществовали между собой.
Народная (языческая в основе своей) составляющая стала питательной средой для привитой на русскую почву византийской культурной традиции. Нарядные новгородские или киевские деревянные терема с их затейливыми башенками, маковками, луковками имели мало общего с чопорными, отделанными мрамором дворцами императоров и высших сановников в Константинополе, Никее или Никомедии. Заимствования не исключали наличия своего и не означали слепого копирования. Так, однокупольный в форме базилики византийский храм превратился, подобно каменной Десятинной церкви в Киеве, в многокупольную (25 куполов!) пирамиду; в ликах святых угодников, праведниц и преподобных жен вдруг проглянула славянская жизнерадостность и даже проступил здоровый румянец; в образах Иисуса, Богоматери, евангелистов не оказалось суровости, отстраненности от мирских дел, строгой аскетичности, характерных для византийского стиля. Мало того, в Софии Киевской наряду с «небесным» присутствует и «земное», чего не было в греческих храмах. Настенные росписи воспроизводят вполне мирские картины: сцены охоты на медведя, представления ряженых и даже скоморошьи потехи (осуждавшиеся церковью как языческие, а потому запрещенные и объявленные греховными).
А главное литературное сокровище Древней Руси — «Слово о полку Игореве» (XII в.) буквально пронизано языческими мотивами.
Точно так же славянская традиция пересиливает скандинавско-германскую, по-своему синтезируя ее на севере и северо-западе Руси. Если на юге поднепровское славянство, локализованное вокруг Киева, подпадало преимущественно под культурное влияние Византии, то северо-западное с центром в Новгороде было главным образом ориентировано на Скандинавию и Германию. Но и в том и в другом случае основная культурная доминанта была заложена в древнейшем языческом наследии, а не в результате воздействия извне. Смело осваивая, и впитывая достижения соседей, Русь преображала их в элементы собственной традиции, что свидетельствует о силе и самобытности ее растущей и развивающейся культуры.
Возможно, окажись древние русы в более тесном и длительном соприкосновении с античной цивилизацией, им не удалось бы сохранить главные черты своей оригинальной архаической, с преобладанием коллективно-общинных ценностей, культуры. Но поскольку славянской античностью, по существу, стало язычество, оно и сыграло роль фермента в древнерусской культуре.
Древняя Русь не была мифической Гипербореей (Атлантидой севера), легенды о невероятной культуре которой вызывали изумление даже у искушенных античных греков. Но не была она и мировой обочиной, захолустьем Европы, просвещенность которой по сравнению с Древнерусским государством, кстати, часто и необоснованно преувеличивают. Если бы Русь была диким медвежьим углом, вряд ли правители первых стран тогдашнего мира считали за честь породниться с великим князем киевским Ярославом Мудрым. А ведь он был женат на шведской королевне Инигерде (Ирине). Старшую дочь — Елизавету — выдал замуж за короля норвежского Гаральда, среднюю — Анну — за французского короля Генриха I, младшую — Анастасию — за короля венгерского Андрея. Сыновья Ярослава Вячеслав и Святослав были женаты на немецких княжнах, Изяслав — на сестре польского князя Казимира, Всеволод — на Марии — дочери византийского императора Константина Мономаха.
Показательно, что брак Анны, отправившейся во Францию, не был мезальянсом ни в каких отношениях, а в культурном — у русской супруги французского короля даже было то несомненное преимущество, что она была хорошо образована, унаследовала от отца любовь к чтению, тогда как ее венценосный, но неграмотный муж вместо подписи ставил крест.
В проникновенном речении митрополита Илариона, известном как «Слово о законе и благодати» (между 1037-1050) про Русскую державу сказано, что она «видима и слышима» во всех концах земли. И это не метафора, а объективная реальность.