До Бесланской трагедии (1 сентября 2004 г.), когда террористами во время торжественной линейки, посвященной началу учебного года, было захвачено более 1100 заложников, а в процессе штурма погибло 186 детей, считалось, что утрата ребенка — это весьма редкое травматическое событие. Кроме того, даже единичные случаи трагической гибели детей в отечественной психологии долгое время фактически не исследовались. Сказывались, вероятно, и этические моменты, и ощущение стыдливости и даже некоторой брезгливости, которые все мы испытываем при соприкосновении с интимным переживанием горя. Как заметил в свое время Фрейд, люди предпочитают отстраняться от горя, как если бы оно было каким-то заразным заболеванием.
Но вначале нужно обратиться к некоторым психологическим механизмам любви и привязанности. Когда человек кого-то любит, он частично инвестирует («вкладывает») свои чувства и энергию в любимый объект, но при этом в такой же степени (в силу естественного для каждого нарциссизма) он интроецирует («поглощает» или вводит) любимый объект в собственное психическое пространство, и таким образом происходит расширение и, можно сказать, обогащение личности. Утрата такого дорогого объекта, как ребенок, неизбежно включает механизмы его инкорпорации (психического «поглощения» и удержания его образа), при этом родитель на какое-то время, а иногда навсегда частично идентифицируется с этим утраченным объектом, что позволяет временно заполнить «пустоту» и отражает попытку восстановить нарушенное равновесие. Французский психоаналитик Марилья Торок чрезвычайно образно характеризует эту трагическую ситуацию: «Не имея возможности устранить мертвого [из сознания] и решительно признать “его больше нет”, скорбящий становится им для себя самого, давая себе тем самым время мало-помалу и шаг за шагом проработать последствия разрыва».
В процессе работы с психическими травмами родителей, утративших детей, специалисты нередко встречаются с ситуациями, когда на их вопросы отвечает не пациент, а инкорпорированный объект (утраченный ребенок). В некоторых случаях это происходит в абсолютно явной форме — выслушав вопрос, адресованный к нему, пациент отвечает: «Он бы вам ответил так...» — совершенно не замечая, что говорит от имени другого лица. Андре Грин в своей работе «Мертвая мать» (1980) подробно анализирует внутреннюю картину такого варианта родительского страдания. Поясняя наименование этой работы, автор отмечает, что в данном случае «мертвая мать — это мать, которая осталась в живых после смерти ее ребенка, но в глазах оставшихся детей, о которых она должна заботиться и давать им психологическую подпитку, она мертва психически». Ее другие (выжившие) дети, особенно младшего возраста, еще не воспринимают смерть сколько-нибудь осознанно и трагически. Поэтому у ребенка, до этого чувствовавшего себя центром материнской вселенной, нет никакого объяснения произошедшим переменам, и он воспринимает состояние матери как следствие своей вины или как следствие ее разочарования в нем, вплоть до паранойяльных фантазий («Я настолько плох, уродлив, отвратителен, мерзок, что меня невозможно любить»).
Механизм репарации вторичной травмы
В этой ситуации ребенок предпринимает сотни безуспешных попыток репарации (возвращения) «утраченной» матери. Эти попытки реализуются бессознательно, но могут приобретать патологические формы (такие как ажитация, бессонница, ночные страхи). В случае, если эти попытки не привлекают внимания матери, ребенок прибегает к иным формам психологической защиты. Описаны два основных психических механизма, лежащих в основе такого защитного поведения: «дезинвестиция материнского объекта» и «неосознаваемая идентификация с мертвой матерью». Первый процесс А. Грин характеризует как «психическое убийство объекта, совершаемое без ненависти», ибо ребенок боится причинить даже минимальный ущерб образу матери. В результате на нежной ткани объектных отношений матери и ребенка образуется «разрыв» или даже «дыра». Во втором случае ребенок, вследствие тоски по прежней (ранее веселой и заботливой) матери, идентифицируется с ней и также впадает в депрессию при одновременном блокировании чувства привязанности. В последующем он может стать жертвой навязчивого повторения, с весьма специфическим паттерном поведения. Он будет активно (но бессознательно) дезинвестировать любой объект сильной привязанности, представляющий угрозу разочарования, фактически утрачивая способность любить и принимать любовь другого. В данном случае мы говорим только о детях как наиболее демонстративном примере, но аналогичные чувства и варианты поведения могут формироваться и у ранее нежно привязанных друг к другу супругов, и у других членов семьи.
Собственная работа горя
Представление о том, что у переживания горя имеется своя собственная динамика и психическая задача, которая должна быть выполнена, было введено 3. Фрейдом в работе «Тотем и табу» (1913). В современной психологии одна из наиболее последовательных разработок этой проблемы принадлежит Дж. Боулби («Создание и разрушение эмоциональных связей», 1979).
В результате подробного исследования случаев психических травм было выявлено несколько последовательных фаз в «собственной работе» горя, первую из которых можно было бы обозначить как фазу «отрицания», так как начальная реакция на внезапную психическую травму мысленно, поведенчески или даже вербально обычно выражается «формулой»: «Нет! Этого не может быть!». И для этой, и для последующих фаз достаточно характерна склонность к самобичеванию и демонстрации собственной вины в смерти близкого человека, включая воспоминания о каких-то малозначимых оплошностях, допущенных ошибках или неисполненных обещаниях. А как известно, неизбывное чувство вины — это очень тревожный симптом, который в ряде случаев может достаточно быстро провоцировать развитие того или иного психического расстройства.
Ниже приводятся названия и краткая характеристика последующих фаз:
- фаза «оцепенения», которая длится от нескольких часов до недели и сопровождается интенсивными переживаниями страдания и гнева;
- фаза «острой тоски и поиска утраченного объекта» с соответствующими поведенческими феноменами, может длиться несколько месяцев и даже лет;
- фаза «дезорганизации и отчаяния», психическое содержание которой раскрывается в ее наименовании;
- фаза «реорганизации», т.е. той или иной степени адаптации к жизни или — в более тяжелых случаях — существованию без утраченного объекта.
Многолетние исследования подобных ситуаций позволили сформировать совершенно четкие представления, что после психической травмы всегда есть потребность в ее вербализации, но это отторжение воспоминаний и горя становится эффективным только тогда, когда она реализуется с участием терпеливых слушателей, которые не были ее непосредственными свидетелями или участниками.