Художественный текст в идеале должен быть целостной, завершенной лингвоэстетической системой, несущей на себе печать авторского стиля как такового, но также индивидуальной, своеобразной. Покажем это на примере эпопеи А. М. Горького «Жизнь Клима Самгина», одного из самых значительных произведений русской литературы.
Горький внес важный вклад в историю российского «гамлетизма». Клим Иванович Самгин (который лишь формально может быть назван героем этого произведения) скорее наблюдает жизнь, чем живет. Причиной тому не только личная посредственность героя, но и, как ни странно, его проницательность, хотя и очень своеобразная: он понимает пошлость и бесполезность бурных политических, эстетических, философских и т. п. дискуссий, его ужасает мракобесие религиозных сектантов, он не верит в перспективы экономического процветания России, презирает политическую борьбу. Многое из того, что осуждает Самгин, действительно пошло и ничтожно. Раскрывая перед нами энциклопедически широкую картину российского общества за интереснейшие 40 лет его существования, Горький задает сложный и, в сущности, трагический вопрос: что хуже - интенсивная, но уродливая духовная жизнь общества или унылый, омертвляющий душу скептицизм Самгина? Такую форму у Горького принимает гамлетовская дилемма «Быть иль не быть?»
Клим Самгин по-декартовски существует, пока мыслит, причем наиболее проницательные герои книги склонны оценивать это негативно. Образованная купчиха Марина Зотова называет его неизлечимым умником, одним из тех, из-за кого болен мир, а революционер Иноков - аппаратом не столько мыслящим, сколько рассуждающим. Сам Горький характеризует его так: Клим Иванович был мастер мелких мыслей, но все же он умел думать, то есть умел не только рассуждать по мелким, частным вопросам, но и связывать эти фрагменты в относительно целостную картину. Другое дело, что эта картина имела отдаленное отношение к жизни, была ее примитивной копией. Глядя на мир глазами Самгина, Горький строит повествование, подбирая для этого адекватную форму - или, как мы сказали по другому поводу, конгениальную. Роман в высшей степени калейдоскопичен, соткан из бесчисленного множества наблюдений. Они зачастую отрывочны, однако сами по себе завершены и точны. Точность, определенность - главные черты горьковского стиля, но здесь они принципиально важны. Горький считал, что его цель в этой книге - познать Россию, общество, человека, а это значит: отыскать единственно верные слова, особенно метафоры и эпитеты. Вспомним хотя бы иноковскую характеристику Самгина, отличающуюся именно такой точностью. Иноков чувствует холодность Самгина, понимает, что это скорее машина, нежели настоящий человек, - и называет его аппаратом. Иноков подвергает сомнению слово, которое употребили бы многие, знакомые с Самгиным: мыслящий, подбирает более верное - рассуждающий. В то же время Иноков не полностью отказывает Самгину в способности мыслить, просто уточняет, что эта способность ослаблена. Поэтому он употребляет градационный союз не столько... сколько.
Это роман о мышлении, о рассуждении, поэтому язык становится его героем, наравне с людьми. Речь оказывается объектом пристрастнейшей оценки. Она предельно материализуется, почти ощущается. Горький очень внимателен к ее звучанию, к интонациям. Писатель почти транскрибирует ее:
- Родзянко-о! - ревели сотни глоток. - Давай Родзянку-у! (...)
- Раззянка-а! - кричал Федор Прахов (...)
В толпе закричали уура, а молодой солдат (...) крикнул Керенскому:
- Посторони-ись!
Говорящий и его речь иногда как бы сливаются воедино. Речь как будто становится похожей на того, кто ее произносит:
Родзянко все более раздувался, толстое лицо его набухало кровью и неистощимый жирный голос ревел: - Хаос...
Два звука: а, о - слились в единый нечеловеческий зык, в
"трубный глас".
Горький внимателен к эмоциям, которые вызывает произношение, звучание слова: "Смерть".
Соединение пяти неприятных звуков этого слова как будто требовало, чтоб его произносили шепотом.
Почти ни одна фраза любого персонажа не дана без паралингвистических комментариев. Горький обязательно указывает, что, как было сказано, например: Лютов жалобно сеял быстренькие слова, о Бердникове: извивался тонкий, бабий голосок, вычерчивая словесные узоры и т. д.
Благодаря Л. П. Якубинскому и М. М. Бахтину при анализе художественного произведения особую актуальность приобретает диалог, то есть взаимодействие различных сознаний, мировоззрений, соответствующих им речевых систем. В «Жизни Клима Самгина» диалогизм проявляется своеобразно.
Содержание речи - собственной и чужой - всегда комментируется, оценивается Самгиным:
"Как везде, - подумал Клим, - нет ничего, о чем бы не спорили".
"Цинизм и слезы, - думал он (...) - Что-то извращенное, темное... Я должен держаться подальше от нее" (от Марины Зотовой -А. Ф.) и мн. др.
Иногда эти комментарии становятся невысказанными репликами диалогов, поскольку Самгин произносит некоторые фразы только про себя. Он раскрывается только наполовину, всегда что-то оставляя в себе и для себя. Диалоги таким образом как бы монологизируются, отрываются от собеседника и целиком вливаются во внутренний мир Самгина. Клим Иванович лишает собеседника инициативы, а диалог -подлинной силы, дискуссионной значимости. Истина не рождается в нем, а умирает в зародыше. Горький иронически пишет о своем персонаже:
Что он не глуп, в этом убеждало его уменье подмечать в людях фальшивое, дрянненькое, смешное. Он был уверен, что видит безошибочно и зорко.
Приведем примеры этой мнимой «зоркости».
Брагин говорит Самгину:
- От вас всегда уходишь успокоенный. Светлым, спокойным умом обладаете вы, - честное слово!
"А ведь он издевается, скотина, - догадался Клим. - Черт его знает, - не шпион ли?"
Другой случай, связанный с вошедшим в моду философом Томилиным - бывшим учителем Самгина:
"Марине, вероятно, понравится философия Томилина", -подумал он и вечером (...) спросил: читала она отчет о лекции?
- Жулик, - сказала она, кушая мармелад. - Это я не о философе, а о том, кто писал отчет (...) Головастик этот, Томилин, читал и здесь года два назад, слушала я его. Тогда он немножко не так рассуждал, но уже можно было предвидеть, что докатится и до этого (...) Религиозные наши мыслители из интеллигентов неизбежно упираются лбами в двери казенной церкви, - простой, сыромятный народ самостоятельнее, оригинальнее (...) Грамотность - тоже не всякому на пользу.
(Иными словами, Самгин ничего по-настоящему не понял ни в философии Томилина, ни в Марине, которая высказала истинную проницательность). Самгину не нужны собеседники; люди, с их мнениями, убеждениями, только мешают ему.
Как было сказано, автор называет Самгина мастером мелких мыслей, и этому найден стилистический эквивалент: окказиональное использование тире. У Горького этот знак встречается часто, но здесь он особенно уместен. Многочисленные назойливые тире постоянно дробят текст, показывая, как Самгин и его собеседники «анализируют», то есть разлагают, жизнь, разрушая ее целостность:
- Они это понимают, но...
(то есть обыватели понимают, чем грозит им рабочее движение-Л. Ф.)
- Что - но?
- Они - бессильны, и это - порок.
- Не понимаю, - почему порок?
- Бессилие - порок.
Тире употребляется по-разному: и по своему прямому назначению на месте пропущенных связок, и выступает вместо кавычек: Что - но?, и дублирует запятую в четвертой реплике; оно, конечно, передает и интонационный рисунок фраз. Тире часто используется в итоговых фразах, звучащих как приговор: Кажется, Евгений Рихтер сказал, что если красивая женщина неглупа, она не позволяет себе веровать в социализм. Таисья - глупа. Тире в последнем предложении передает резкость, категоричность характеристики - разумеется, несправедливой.
Но, как было сказано, особо важное значение в этом романе имеет точность употребления слов.
Горький и его герои (но не Самгин) нередко дают блестящие определения тому, что видят. Их метафоры выражают самую суть вещей. Так, Марина Зотова, посмотрев малопристойное «ревю» в Фоли-Бержер, дает такой комментарий:
- Ого! Наглядно (...) Да, умеют, - медленно и задумчиво сказала Марина, когда опустился занавес. - Красиво подают это... идоложертвенное мясо.
Неожиданный конец фразы возмутил Самгина.
Последнее понятно и естественно по двум причинам. Во-первых, Самгин органически не приемлет жертвенности, само слово «жертва» его раздражает. Во-вторых, он способен говорить только банальности, ему неприятно чужое остроумие. Марина нашла точнейшую метафору для определения происходящего: на этом капище совершаются человеческие жертвоприношения Ваалу пошлости, причем поскольку это именно пошлость, то и жертвоприношение приобретает соответствующий оттенок -ресторанный, гастрономический: подают... мясо. (Пикантность ситуации заключается в том, что Марина, будучи «кормщицей» хлыстовского «корабля», участвовала в оргиях похуже этой.)
Не только Самгин, но и другие герои романа критически воспринимают слово, оценивают, проверяют его на прочность. Так, например, слушая отвратительную по содержанию и форме инвективу епископа Гермогена против Л. Н. Толстого, один из них замечает:
- Невежественно (...) Обратите внимание на сочетание слов -нравственно-религиозное злосмрадие? Подумайте, допустимо ли такое словосочетание в карающем глаголе церкви? (...)
- А - если ересь?
- Ежели ересь злосмрадна - как же она может быть наименована религиозно-нравственной? Сугубо невежественно.
Герои не просто внимательны к слову, они придирчивы.
С другой стороны, они любят играть словами - порой на грани (или за гранью) черного юмора, в котором Горький весьма изобретателен и талантлив. Эти игры далеко не бессмысленны (смысл обнаруживается там, где его меньше всего ожидают). Самгин говорит «поучительно», обращаясь к Безбедову, которого он презирает:
- Человек беспокоится потому, что ищет себя. Хочет быть самим собой (...) Стремится к внутренней гармонии.
- Гармония - гармонией, а - кто на ней играет? - спросил Безбедов, широко и уродливо усмехаясь.
Самгин нахмурился, говоря:
- Плохой каламбур.
- А если я не хочу быть самим собой?
Самгин снова (уже в который раз!) оказался непроницателен, попытавшись с неких общих позиций судить о конкретном, причем весьма неумном, человеке, подогнать его под определенную схему. Переведя книжное абстрактное существительное «гармония» со значением «согласие, строй» в разговорное конкретное со значением «гармонь», Безбедов приземляет и выхолащивает высокоумную и банальную сентенцию Самгина и переводит разговор в иную плоскость. Он поднимает действительно важный вопрос: для чего человеку нужно быть в согласии с самим собой и сам ли он придет к этому согласию, хозяин ли человек своей судьбы? «Мудрому» Самгину это в голову не пришло. Его «поучение» плоско, примитивно, тогда как Безбедов, хотя и в глумливой форме, сформулировал самое главное. Видно, что безбедовские слова не нравятся и Горькому, но его коробит цинизм Безбедова, Самгина же раздражает то, что с ним не соглашаются и даже колеблют его уверенность в своей правоте.
Будучи самоучкой, Горький явно чрезмерно демонстрировал свой действительно мощный интеллект. Его произведения перенасыщены цитатами и именами. Особенно много их в «Жизни Клима Самгина», что само по себе понятно: Горький анализирует сложнейшую эпоху, богатую событиями, идеями. Все это пропущено через сознание писателя, осмысленно, оценено.
Однако автор иногда прибегал к особому приему - обновлению цитат, неожиданному их использованию:
Из открытого окна в тишину улицы маслено вытек красивый голос:
- Хотел бы в единое слово Излить все, что на сердце есть...
- Реакция! - крикнул в окно один из двух (прохожих - А. Ф.)у и, смеясь, они пошли быстрей.
"Очень провинциальная шуточка", - подумал Самгин.
Еще один подобный пример:
Самгин напомнил:
- Все дороги в Рим ведут (...)
- В какой Рим-то? (спросила Марина - А. Ф.)
- В будущее, - ответил Самгин, пожав плечами.
- Ну, это не очень определенно! Я думала, скажешь: на кладбище. По глазам ты пессимист.
Старые чужие слова входят в новую реальность, как бы подчеркивая книжность той жизни, которую ведут герои, больше говорящие, нежели действующие. Жизнь проходит мимо них, а они спорят, изощряются в остроумии, забалтывают ее.
Они живут так, будто их и нет. Горький, украсивший свою
книгу множеством чужих крылатых изречений, сам подарил миру
гениальный афоризм: Да - был ли мальчик-то, может, мальчика-то
и не было? Эта фраза лейтмотивом проходит через книгу. Будучи
реалистом, Горький тонко, почти незаметно насыщает ее глубоким
философским, психологическим содержанием, так что она вырастает
в глобальное обобщение, символ. Писатель филигранно и лаконично
создает глубину, второй план текста:
Его (Самгина - А. Ф.) разбудила Варвара, дергая за руку, с такой силой, точно желала сбросить на пол.
- Проснись же! Ты слышишь? Около университета стреляли... (...) Ужас! Масса убитых! Мальчика...
- Мальчика? - повторил Самгин. - А может быть...
- Что - может быть? А, черт!
Впоследствии она вернулась к этому страшному переживанию:
- Стыдно признаться, но я боюсь! Этот мальчик... Сын доктора какого-то... Он так стонал...
Мальчик действительно был: сын врача, гимназист И. Алексеев, погибший при обстреле черносотенцами участников похорон Н. Э. Баумана. Понятно, что именно хотел сказать в ответ на слова жены еще не очнувшийся ото сна Самгин: А может быть, мальчика-то и не было? Придя в себя, он осознал неуместность этой фразы и оборвал ее на середине.
Сюжетно она связана с другим мальчиком - Борисом Варавкой. Много лет назад он утонул по вине Клима, и хотя тот ни разу не испытал мук совести, но даром для Самгина это не прошло. Образ Бориса незримо преследовал его, как и слова о мальчике, которого не было. Постепенно они связываются уже с самим Климом, тем более, что Тимофей Варавка, отец Бориса, женится на матери Самгина, то есть Клим как бы заступил на место погибшего Бориса. При этом он теряет свое собственное «Я». Вопрос Был ли мальчик? становится кошмаром Самгина - его сомнением в себе, в том, что он действительно живет.
Таким образом, в краткий диалог Горький вкладывает сложный комплекс чувств: и тревожное подсознательное воспоминание о гибели Бориса, и не покидающее Самгина ощущение иллюзорности его собственной жизни, и смутный страх перед будущим.
Эту тему можно развивать и дальше: гибель реального И. Алексеева, перекликающаяся с гибелью Бориса Варавки, словно пророчит гибель самого Клима Ивановича. Инфантильный герой романа - почти тридцатилетний «мальчик», так и не успевший «вырасти» в настоящего человека. Поэтому само слово мальчик (окрашенное, кроме того, семантикой смерти) неприятно ему. Самгин переносит это слово на других, тем самым отталкивает его от себя: Конечно, студенты. Мальчишки, - подумал он, натужно усмехаясь, когда, идя по улице, наткнулся на патруль. Соотнося этих «мальчишек» с погибшим «мальчиком», Самгин как бы отметает неприятную для него тему смерти - как будто переадресуя опасность им. Погибают «мальчишки», они доиграются в революцию - а мне ничего не грозит. Но когда Самгин вернется домой, Варвара безжалостно навяжет ему именно эту ассоциацию (Я боюсь! Этот мальчик... Он так стонал... - то есть то же самое может случиться и с нами). Горький тонко играет реальными и аллегорическими смыслами, создавая сложный психологический узор.
В романе много слов и фраз на иностранных языках, все они даны в макаронической форме, то есть в русифицированном написании, например:
"Либертэ, эгалитэ (то есть свобода, равенство - А. Ф.), а - баб в депутаты парламента не пускают", - ворчливо заметила Марина.
Другой пример:
"Тут в этом деле пущена такая либертэ, что уже моралитэ -места нету!"
И дело не в том, что эти слова произносят люди, не знающие французского языка (напротив!), и не в том, что его не знал Горький, а в том, что французские слова пропущены через оценивающее, критическое сознание русских (Зотовой, Бердникова), которым далеко не все нравится во Франции.
Горький не только выработал собственный стиль, но и, как подлинный реалист, использовал разнообразные стилистические регистры для характеристики персонажей. Например, юродствующий Владимир Л ютов изъясняется «подьяческим» языком:
Самгин осведомился: где Алина?
- Алина? - ненужно переспросил Лютов. - Алина пребывает во французской столице Лютеции и пишет мне оттуда длинные свирепые письма, - французы ей не нравятся.
Эта манера через шутовство передает беззащитную доброту, закомплексованность Лютова. Есть и некоторые трогательные детали. «Ненужным» повтор кажется Самгину, а Лютову приятно снова и снова произносить имя Алины. А название французской столицы перекликается с его собственной фамилией, так что Лютов, смертельно тоскующий по Алине, как бы символические приближается к ней.
Речь Лютова характеризуется так:
Всё в нем было искусственно, во всем обнажалась деланность; особенно обличала это вычурная речь, насыщенная славянизмами, латинскими цитатами, злыми стихами Гейне, украшенными тем грубым юмором, которым щеголяют актеры провинциальных театров, рассказывая анекдоты в "дивертисментах".
Приведем еще один яркий пример его речевой манеры:
Чокаясь с Л ютовым, Макаров строго сказал:
- Ну, довольно тебе пить
Лютов залпом выпил вино, подмигнул Климу:
- Воспитывает. Я этого - достоин, ибо частенько пиан бываю и блудословлю плоти ради укрощения. Ада боюсь и сего, - он очертил в воздухе рукою полукруг - и потустороннего. Страха ради иудейска с духовенством приятельствую.
Марина Зотова - разносторонне образованная женщина, хищная и беспринципная купчиха, обладает по-русски широкой и непредсказуемой душой. Иногда она, тоже юродствуя, увлекается сектантством, и изъясняется соответственно:
Супругу моему я за то, по смерть мою, благодарна буду, что и любил он меня, и нежил, холил, а красоту мою - берег (...)
"Говорит, как деревенская баба", -
подумал Самгин и снова оказался неправ, потому что никакая «деревенская баба» не стала бы говорить так вычурно и сусально.
Псевдонародная речь Марины приоткрывает ее подлинное отношение к религии, теософии, хлыстовству. Она во всем этом лжива, лицемерна. Вскоре Самгин сказал себе: Что-то извращенное, темное... я должен держаться дольше от нее. Он, пожалуй, снова ошибся. Марина не страдала умственными, идеологическими извращениями, к человеческой глупости, то есть сектантским религиозным исканиями, она относилась более чем практически, заманивая на свой «корабль» (в общину) богатых психопатов и обирая их.
Горький мастерски строит речевые партии уверенного в себе и слегка циничного Кутузова, бесхитростного и безвольного Дмитрия Самгина, благородного и неврастеничного Макарова, хитрого и хищного Бердникова, экзальтированной Серафимы Нехаевой, надменной и несчастной Алины Телепневой, развратной Елены Прозоровой и др.
Согласно замечанию Т. Г. Винокур, чем ярче речевая индивидуальность героя, тем дальше он от авторской позиции . В данном случае следует внести уточнение. Самгин не обладает ярко выраженным идиостилем. Он высказывает свои мысли не до конца, сами эти мысли малоинтересны и формулируются они банально... Это общее место и по содержанию, и по форме. И все же анемичная, многословная и почти безликая речь Самгина отличается от мускулистого, меткого, многомерного горьковского слова. Зато герои, даже не близкие автору, излагая что-то интересное ли важное, начинают говорить «по-горьковски». Сравним.
Самгин:
Родится человек, долго чему-то учится, испытывает множество различных неприятностей, решает социальные вопросы, потому что действительность враждебна ему, тратит силы на поиски душевной близости с женщиной, - наиболее бесплодная трата сил. В сорок лет человек становится одиноким...
Лютов:
Германия - прежде всего Пруссия. Апофеоз культуры неумеренных потребителей пива. В Париже, сопоставляя Нотр Дам и Тур д'Эйфель, понимаешь иронию истории, тоску Мопассана, отвращение Бодлера, изящные сарказмы Анатоля Франса. В Берлине ничего не надо понимать, все совершенно ясно сказано зданием рейхстага и "Аллеей Победы". Столица Пруссии - город на песке, нечто вроде опухоли на боку Германии, камень в ее печени... Нехаева:
Так приятно видеть, что ты не швыряешь своих мыслей, знаний бессмысленно и ненужно, как это делают все, рисуясь друг перед другом! У тебя есть уважение к тайнам твоей души, это - редко. Не выношу людей, которые кричат, как заплутавшиеся в лесу слепые. "Я, я, я", - кричат они.
Лютов и Нехаева говорят о своем. Возможно, Горький от собственного имени сказал бы другое или по-другому. Они остаются собой, но, сохраняя собственный стиль, приближаются к горьковскому. Обратим внимание на четкость формулировок, полноту выражения мысли - это сближение с авторским стилем. Зато «физиологические» образы Лютова и нехаевская метафора заблудившихся в лесу слепых, как бы заимствованная у Метерлинка, характерны уже для самих этих персонажей. В свою очередь, реплика Самгина банальна и лишена всякой образности.
Итак, полистилистичность - норма художественной литературы, в которой сочетаются не только функциональные, но и другие стили: партийный (художественный метод, направление и т. п.), индивидуальный авторский и индивидуальные стили персонажей, причем авторский идиостиль - понятие сложное. Он не только может меняться в зависимости от жанра и других факторов, но и в пределах одного текста иногда включает в себя разные идиостили. В. В. Виноградов даже ввел термин «образ автора»: автор сам является героем своего произведения или даже несколькими «героями»: в «Мертвых душах» Гоголь-бытописатель, Гоголь-сатирик и Гоголь-гражданин говорят по-разному . Каждый из отображенных в художественном произведении стилей является системой, то есть целостным логически обоснованным единством формы и содержания, элементов различных уровней между собой, единиц и их функций.
Художественное произведение во многом управляет читательским восприятием, и стилистические (а также нейтральные, то есть не задуманные как приемы) элементы приобретают эстетический - индивидуально-авторский - смысл. Откристаллизовавшись в художественной литературе, такие смыслы становятся устойчивыми, традиционными.