Знакомство с различными теориями суверенитета позволяет сделать вывод, что, несмотря на существующие между ними расхождения по отдельным пунктам, все они имеют один сближающий их момент, и момент этот — власть. Так или иначе, все они либо прямо связывают суверенитет с властью, либо «вращаются» вокруг нее с разной степенью приближения.
И это вполне понятно: власть есть главный инструмент поддержания в любом обществе определенного порядка и его регулирования. В самом деле, если исходить из общепризнанного факта, что человек по природе своей есть существо общественно-политическое и что общественное бытие отражает суть его природы, то такое бытие невозможно без твердого и всеми признаваемого порядка. В свою очередь, поддержание порядка невозможно без власти и принуждения, с одной стороны, и подчинения — с другой. Государственная власть как высшая форма власти и есть главное средство выражения, реализации и защиты общих интересов общества. Вот почему понятия власти и силы, по существу, тождественны, и это отмечал уже Боден в своей теории суверенитета, а после него неоднократно подтверждали разные мыслители.
Сопряжение власти (силы) государства и суверенитета мы находим даже у Еллинека, весьма осторожно подходившего к оценке понятия суверенитета. По крайней мере, рассматривая понятие верховенства (imperium), он подчеркивал, что понятие это не может быть разделено и что вся концепция государства заключена именно в идее его неделимости. Отсюда логически следовало признание силы в качестве сущностного признака государства, без которой нельзя обеспечить ни его неделимости, ни его единства, а тем самым — ни его суверенитета.
Что касается таких теоретиков права, как Гегель, Остин, Бентам, Иеринг, то для них тождество государственной власти и суверенитета было, по сути дела, аксиомой.
«Абсолютное требование, обусловленное целью самого государств, — пишет Иеринг, — состоит в том, что государственная власть должна выступать в пределах государства как высшая и преобладающая над всякой другой властью. Всякая же другая власть, исходит ли она от отдельного лица или принадлежит многим, должна быть под государственной властью. Согласно с этим требованием, язык обозначает эту сторону отношения словом подданство... тогда как последнюю — понятием верховенство (souveranitat, supra, supranus, sorvano). Саму же государственную власть, которой принадлежит верховенство, называют верховной... Все остальные, предъявляемые к государству требования, отступают перед этим на задний план. Пока это требование не будет выполнено, все остальные будут несвоевременны, потому что для их исполнения необходимо, чтобы, прежде всего, сложилось само государство, а оно может быть признано существующим лишь в случае решения вопроса о власти в вышеуказанном смысле.
Бессилие, немощь государственной власти — смертный грех государства, не подлежащий отпущению; грех, который общество не прощает и не переносит, ибо государственная власть без власти — непримиримое в самом себе противоречие. Народы переносили самые жестокие злоупотребления государственной властью. нередко провозглашали героями деспотов... Однако даже в состоянии умоисступления деспотия остается все еще государственною формой, механизмом социальной власти».
Вот в такой жесткой и бескомпромиссной форме выразил Иеринг соотношение и прямую связь суверенитета и государственной власти.
Я не случайно привел этот отрывок почти без сокращений: в нынешней России взгляды такого крупного мирового авторитета в области государства и права, каким был Иеринг, особенно важны и актуальны вследствие существенного ослабления структур государственной власти и, как результат — заметной дезорганизации во многих сферах общественного бытия народа, ослабления внутреннего и внешнего суверенитета России, поощряемого к тому же различными либеральными теорийками, пытающимися, где по неразумию и невежеству, где вполне сознательно, низвести роль государственной власти в стране до минимума и тем самым разрушить правовой порядок и нормальную жизнь общества.
Суверенитет государственной власти состоит, прежде всего, в том, что она есть единственный, призванный и созданный с этой целью орган социального принуждения, которое является ее абсолютной монополией. Власти принадлежит право наказания преступлений, право принудительного удовлетворения гражданских притязаний, в то же время она является единственным источником права. Тем самым государственная власть в соответствии с требованиями понятия о высшей власти (верховенстве) имеет главенство над всеми партиями, союзами и ассоциациями на территории государства, не исключая и церкви.
Что касается автономии как различных гражданских союзов, так и отдельных лиц, она простирается лишь до тех пределов, где наталкивается на прерогативы государственной власти, руководствующейся высшими соображениями общественной пользы.
«Государственной власти принадлежит не только монополия на принуждение, но и суждение о том, ради каких целей следует к нему прибегать».
Позже к аналогичному выводу пришел и М. Вебер, давая социологическое определение государства, а фактически — государственной власти. В своем известном произведении «Политика как призвание и профессия» Вебер задается вопросом: что есть «политический» союз с точки зрения социологического рассуждения? Или, другими словами, что есть государство?
Государство, считает он, нельзя социологически определить, исходя лишь из содержания его деятельности. Почти нет таких задач, выполнение которых «политический» союз не брал бы в свои руки то здесь, то там. С другой стороны, нет такой задачи, о которой можно было бы сказать, что она во всякое время полностью, то есть исключительно, присуща государству. Вот почему дать социологическое определение современного государства, считает Вебер, можно, в конечном итоге, только исходя из специфически применяемого им средства, а именно — физического насилия. Приводя слова Троцкого, что «всякое государство основано на насилии», Вебер соглашается с ним. Хотя он не относит насилие к нормальному или единственному средству, в то же время признает его в качестве средства «специфического».
«В прошлом различным союзам, начиная с рода, — пишет он, — физическое насилие было известно как совершенно нормальное средство. В противоположность этому сегодня мы должны будем сказать: государство есть то человеческое сообщество, которое внутри определенной области... претендует (с успехом) на монополию легитимного физического насилия. Ибо для нашей эпохи характерно, что право на физическое насилие приписывается всем другим союзам или отдельным лицам лишь в той мере, в какой государство со своей стороны допускает это насилие. Единственным же источником "права" на насилие считается государство».
Данная формула содержит, однако, некоторую двусмысленность. В самом деле, что значит государство «претендует» на «монополию легитимного насилия»? Оно, если под государством понимать государственную власть, вовсе не претендует на нее — оно имеет эту монополию и пользуется ею не только не в меньшем, но значительно большем масштабе, нежели это делали прошлые политические союзы. Обладает же оно этой монополией потому, что является единственным источником положительного права, которое уже имманентно содержит в себе принуждение.
Вебер более четок и ясен, когда утверждает там же, что обращение к насилию и средствам принуждения не только вне, но и внутри своих границ свойственно каждому «политическому» союзу. Более того, именно принуждение и делает его союзом «политическим».
«Государство, — отмечает он, — является таким союзом, который обладает монополией на легитимное насилие, иначе определить его нельзя. Заповеди Нагорной проповеди "Не противься злу" оно противопоставляет: "Ты должен содействовать осуществлению права даже силой и сам ответишь за неправовые действия". Там, где нет этого, — нет и государства, а есть лишь пацифистский "анархизм". Применение насилия и угроза насилия ввиду неизбежной прагматичности всякого действия порождает новое применение насилия. При этом государственные соображения следуют как вне, так и внутри границ своей собственной закономерности».
И Вебер заключает:
«Успех применения насилия или угрозы его применения зависит, в конечном счете, от соотношения сил, а не от некоего этического "права", даже если можно было бы выявить его объективные критерии».
Весь исторический опыт подтверждает эту, в общем, нехитрую, а оттого, быть может, плохо воспринимаемую истину, а именно: не абстрактное право, тем более не отвлеченные моральные принципы и даже не конституции, а реальное соотношение политических сил — вот что определяет масштабы применения насилия, его успех или неуспех. Тут еще раз уместно повторить: «необходимость не знает законов».
Итак, монополия на принуждение и на легитимное насилие, государственные соображения, определяемые общественной пользой и общими интересами сообщества, монополия на издание законов — вот тот круг главных принципов, которые определяют суверенитет, или верховенство, государственной власти, по крайней мере, в границах территории государства. О внешнем же суверенитете речь у нас шла в предыдущем разделе.