Сильно огрубляя и схематизируя круг проблем лингвистики, их можно свести к трем главным вопросам: «Как устроен язык?», «Как функционирует язык?» и «Как развивается язык?».
Из этих вопросов первый, поднятый еще Панини и александрийцами, изучен лучше всего, хотя, разумеется, многое еще остается неясным. Существуют развитые научные теории, предложенные в структурной и генеративной лингвистике, детально разработаны и методы работы с языковым материалом. Много занималась лингвистика и третьим вопросом, здесь, однако, имеется значительный разрыв между прекрасно разработанными методами (сравнительно-историческим и филологическим) и весьма скудной и уязвимой для критики теорией языковых изменений. Вопрос же о функционировании языка, не раз ставившийся в науке начиная от Гумбольдта, и сейчас изучен крайне слабо, хотя за последние 20–30 лет его исследование активизировалось. Накоплен немалый фактический материал, но и теория, и методы пока лишь начинают разрабатываться, и имеются лишь более или менее правдоподобные гипотезы и догадки.
Лингвистические традиции, ставя перед собой те или иные практические задачи, неизбежно обращались к изучению устройства, структуры языка. По сути, наука о языке с самого начала была структурной, пусть этот структурный анализ был еще несовершенным и многого не охватывал. Метод работы с языковым материалом мог быть тщательно разработанным и изощренным, как у Панини. В Европе он также стихийно шлифовался, хотя и не дошел до такого уровня, как в Индии или даже у арабов. Начиная со схоластов XIII–XIV вв., предпринимались и попытки построения тех или иных теорий устройства языка; одну из самых интересных можно видеть в «Грамматике Пор-Рояля». Однако с начала XVIII в. вплоть до начала ХХ в. методы работы с языковым материалом, кроме методов, подчиненных историческим задачам, совершенствовались мало, а лингвистические теории почти не создавались (Гумбольдт — редкое исключение), хотя накопление фактов, конечно, шло. В это время наука обратилась к изучению ранее игнорировавшегося вопроса: «Как развивается язык?» Долго казалось, что именно он — главный или даже единственный объект изучения языкознания. Лишь в конце XIX в. и начале ХХ в. вопрос об устройстве языка вновь начал ставиться всерьез; здесь надо выделить двух замечательных русско-польских ученых — Николая Вячеславовича Крушевского (1851–1887) и Ивана Александровича Бодуэна де Куртенэ (1845–1929), а также датского ученого Отто Есперсена (1863–1943). После Соссюра вопрос языкового устройства надолго стал центральным. И сейчас он остается на первом месте, хотя многие лингвисты и у нас, и за рубежом стараются выйти за его пределы.
Несмотря на критику самой идеи языка как системы правил (Гумбольдт, Волошинов и Бахтин и др.), важность такого подхода к языку, по-видимому, неоспорима. Нельзя лишь считать этот подход единственно возможным и исчерпывающим. Эту важность подтверждает и многовековая история лингвистических традиций, и роль лингвистики для решения практических проблем (это не только обучение языкам, но и составление письменностей на научной базе, и методы дешифровки, и диалог человека с машиной и др.; обо всем этом далее пойдет речь). Ее подтверждают и исследования того, что происходит «на самом деле» в человеческом мозгу.
Подтверждается и одно свойство, издавна присущее европейской традиции, но обычно отвергавшееся в ХХ в. Считалось, что надо разграничивать собственно слова и их преобразования, «отпадения» (отсюда термин «падеж» — калька латинского casus). Именительный падеж первоначально не считался падежом, он считался просто именем, а остальные падежи рассматривались как преобразования имени. И это (опять-таки, разумеется, бессознательно) отражало тот факт, что в мозгу, как правило, хранятся не все формы слова, а лишь некоторые исходные. На уровне же операций со словами наряду с синтаксическими правилами сочетания слов есть и морфологические правила преобразования исходных форм слов в другие формы. Современная лингвистика обычно трактует слово (словоформу) кошками как сочетание корня кошк- и окончания —ами , но исследование речевых расстройств (афазий) показывает, что психологически адекватнее долго казавшаяся наивной точка зрения древних греков и римлян, согласно которой кошками — модификация исходного слова кошка . Кстати, независимо от Европы такое же описание для глаголов придумали и в Японии.
А самое главное то, что система порождения речи — это действительно набор правил, оперирующих с исходным словарем первичных элементов. В соответствии с этими правилами, первичные элементы могут модифицироваться (морфология) и сочетаться между собой (синтаксис). В результате получаются высказывания. Такой подход в неявной форме содержался еще у Панини, а наиболее четко он сформулирован у Хомского и в основанной им генеративной лингвистике. Генеративный подход не надо понимать как модель деятельности говорящего (против этого предостерегал сам Хомский), но он представляет собой попытку сформулировать правила, аналогичные тем, которыми пользуется носитель языка.
Правилами грамматики носитель языка, уже ими овладевший, пользуется бессознательно, автоматически (отсюда и иллюзия того, что правила не существуют и лишь придумываются исследователем, к чему пришел Волошинов). Это относится и к говорящему, и к слушающему. Как пишет современная исследовательница речевых процессов мозга Татьяна Владимировна Черниговская, «языковая деятельность человека базируется на имплицитных процедурах и выведенных алгоритмах». Осознаваться правила могут лишь в случае неполного ими владения, когда надо выработать стратегию компенсации внешних или внутренних помех. Это может быть и в случае каких-то затруднений в пользовании родным языком (о чем здесь говорилось в самом начале), и при речевых расстройствах, но наиболее явно у обычного человека это проявляется в двух случаях. Во-первых, это бывает на ранних этапах обучения языку (как иностранному, так и нормативному варианту своего языка) — именно в связи с этим школьников заставляют заучивать парадигмы: стол, стола, столу и т. д. Во-вторых, это бывает при расшифровке непонятных или не полностью понятных текстов (будь то секретный код или древнерусский памятник). Волошинов верно указал на эти две ситуации, но из этого не следует, что в иных ситуациях правила не нужны.
Изучение правил, на основании которых говорящий преобразует смысл в текст, используя исходные единицы (слова и их эквиваленты), преобразуемые и комбинируемые необходимым образом, а слушающий движется в обратном направлении, совершенно необходимо. В то же время нельзя сводить изучение языка к изучению правил (или даже к изучению правил вместе с базовыми единицами, аналогичными тем, которые хранятся в мозгу). А именно к этому сводили свои задачи представители структурной лингвистики. Некоторые наиболее крайние структуралисты, как американский ученый Зелик Харрис (1909–1992), шли еще дальше и отказывались от изучения языкового значения, сводя лингвистику к изучению регулярностей в распределении звуков и звуковых последовательностей. Такой подход получил название дешифровочного подхода: он имитирует деятельность дешифровщика на раннем этапе работы, когда смысл изучаемого текста еще неизвестен. Но ясно, что он крайне сужает исследовательские возможности лингвиста, а отказ от изучения значения был просто иллюзией: лингвист изучал регулярные явления в языке, совершенно ему не известном, но при этом задавал вопросы двуязычному носителю этого языка (информанту), который, разумеется, опирался на значения известных ему слов и грамматических конструкций. Хомский (кстати, ученик Харриса) легко смог показать неэффективность и необоснованность подобных идей.
Но и более умеренные структуралисты, не отказывавшиеся от изучения значения, исследовали лишь небольшую часть лингвистических проблем. Они, в сущности, унаследовали очень давнюю традицию, но ограничили область своих исследований осознанно и строго. Швейцарский последователь Соссюра и один из издателей (вместе с А. Сеше) его знаменитой книги Шарль Балли (1865–1947) в 1913 г. формулировал это следующим образом. Чтобы у исследователя «появился некоторый шанс уловить реальное состояние языковой системы», «он не должен иметь ни малейшего представления о прошлом этого языка, он должен полностью игнорировать связь языка с культурой и обществом, в котором этот язык функционирует, чтобы все внимание исследователя было сосредоточено на взаимодействии языковых символов».
Как часто бывает в истории науки, такое сужение проблематики на каком-то этапе даже полезно: ученые сосредотачиваются на сравнительно узком секторе с четко очерченными границами, что дает возможность значительно уйти вперед в изучении проблематики внутри этого «плацдарма». Поэтому введенное Соссюром жесткое разграничение языка и речи было шагом вперед для своего времени, а глубокие (хотя несколько максималистские) идеи Волошинова оказались несвоевременными. Не случайно его книга в 1929 г. прошла почти не замеченной и у нас, и за рубежом, зато с 1970-х гг. ее перевели на многие языки и активно изучают.
Вопрос: «Как устроен язык?» — целесообразно подробнее рассмотреть на материале фонологии, наиболее разработанной структурной дисциплины.