В последние десятилетия всё более меняется точка зрения по вопросу о соотношении между реальным объектом, изучаемым исследователями, и тем, что получается у лингвиста в результате его исследования.
Как уже отмечалось выше, лингвистику принято считать эмпирической наукой; любое лингвистическое исследование как-то отражает, описывает и объясняет (осознанно или неосознанно) явления, существующие объективно, помимо лингвиста. Как принято говорить в науке, строится модель некоторого явления. Модель может строиться по-разному. Значительную часть ХХ в. лингвисты широко использовали принцип, заимствованный из кибернетики, обычно называемый принципом «черного ящика». Согласно ему, модель не претендует на отражение внутренней природы явления, она лишь должна быть идентичной своему объекту в его внешних проявлениях (мы не знаем, что происходит внутри «черного ящика», имея лишь данные обо всём происходящем на его входе и выходе, что и моделируется). В лингвистике в качестве «черного ящика» представлялся человеческий мозг. Как отмечено выше, до сих пор о реальных процессах в мозгу мы знаем мало и многое пока что не поддается прямому исследованию. Казалось бы, «черный ящик» — хорошая аналогия в данном случае, и многие лингвисты, как структуралисты, так и (в меньшей степени) Хомский и его последователи, исходили из нее.
Некоторые языковеды шли еще дальше и вообще снимали с повестки дня вопрос о реальном объекте изучения. Уже Мейе отказывался (не вполне последовательно) говорить о реально существовавшем праязыке, представляя в качестве единственной реальности регулярные соответствия между языками, о происхождении которых мы достоверно не знаем. А представители структурной лингвистики могли так же подходить и к любым языкам. Ельмслев писал:
«Теория в нашем смысле сама по себе независима от опыта. Сама по себе она ничего не говорит ни о возможности ее применения, ни об отношении к опытным данным. Она не включает постулата о существовании.… Экспериментальные данные никогда не могут усилить или ослабить теорию, они могут усилить или ослабить только ее пригодность».
Однако трудности, которые испытывала лингвистика при переходе от фонологии к более высоким уровням языка, особенно к семантике, заставили многих лингвистов прийти к иной точке зрения. По сути, она и раньше выдвигалась, пусть нестрого и в других терминах, — Гумбольдтом, Сепиром и др. Вот как ее формулировал Кибрик в уже упоминавшейся статье «Лингвистические постулаты» (1983–1992): «Адекватная модель языка должна объяснять, как он устроен "на самом деле". Что такое "язык на самом деле"? Это совокупность тех знаний, которыми располагает человек, осуществляя языковую деятельность на соответствующем языке. В отличие от метода "черного ящика" "естественное" моделирование языка должно осуществляться с учетом того, как человек реально пользуется языком, то есть как он овладевает языком, как хранит в своей памяти знания о языке, как использует эти знания в процессе говорения, слушания, познавательной деятельности, и т. д.… Предполагается, что различные по своему устройству объекты такого класса сложности, к которому относится естественный язык, не могут иметь идентичных "входов" и "выходов"».
Также и в современном учебнике Тестельца «Введение в общий синтаксис» говорится:
«Строение языка определяется его использованием». «Язык — средство мышления; следовательно, языковые структуры должны быть "приспособлены" к решению мыслительных задач — восприятия, переработки, хранения и поиска информации. Язык — средство коммуникации; значит, устройство языка должно максимально облегчать общение коммуникантов и быть оптимальным с точки зрения параметров этого процесса».
Конечно, далеко не все из перечисленных здесь процессов сейчас могут изучаться непосредственно. О многом мы можем судить лишь по косвенным данным, а во многих случаях пока что можно лишь высказывать более или менее правдоподобные гипотезы. Но стремление к указанной в вышеприведенной цитате адекватности очень важно, а оно заставляет расширять границы науки о языке и сближать ее с другими науками о человеке.
Выше говорилось, что в истории лингвистики были периоды расширения и сужения проблематики. Сужение иногда бывало чрезмерным: Шлейхер сводил научную лингвистику к проблеме реконструкций праязыков, а некоторые школы структурализма, особенно дескриптивисты, сводили ее к изучению «шума, производимого органами речи», к построению формальных описаний фонологии и морфологии, иногда даже отрицая проблему значения как якобы избыточную. Сейчас господствует противоположная тенденция. Об этом в той же статье писал Кибрик:
«При сохранении принципа "чистоты" лингвистика последних десятилетий характеризуется в то же время неуклонным расширением сферы своего влияния: от фонетики — к фонологии, от морфологии — к синтаксису и затем — к семантике, от предложения — к тексту, от синтаксической структуры — к коммуникативной, от языка — к речи, от теоретического языкознания — к прикладному. То, что считается "не лингвистикой" на одном этапе, включается в нее на следующем. Этот процесс лингвистической экспансии нельзя считать законченным. В целом он направлен в сторону снятия априорно постулированных ограничений на право исследовать такие языковые феномены, которые до некоторой степени считаются недостаточно наблюдаемыми и формализуемыми и, следовательно, признаются непознаваемыми. И каждый раз снятие очередных ограничений дает новый толчок лингвистической теории, конкретным лингвистическим исследованиям. Обнаруживаются новые, не замечавшиеся ранее связи, обогащается и вместе с тем упрощается представление о языке».
Вывод: «Все, что имеет отношение к существованию и функционированию языка, входит в компетенцию лингвистики».
Можно, конечно, сказать, что и Соссюр выделял наиболее общее понятие речевой деятельности (langage ), куда также попадало «всё, что имеет отношение к существованию и функционированию языка». Но он это делал не ради расширения, а ради сужения тематики лингвистических исследований: в этой деятельности выделено главное — язык, который и объявляется единственным истинным объектом лингвистики. Теперь же не случайно Кибрик упоминает о «расширении сферы влияния лингвистики» в том числе и от языка к речи.
Такой пересмотр проблематики тем значительнее, чем к более высокому уровню языка мы обращаемся. Для морфологии он важнее, чем для фонологии, для синтаксиса важнее, чем для морфологии, но особенно существен он для семантики. Недаром эта дисциплина в прошлом всегда отставала. В той же статье Кибрика говорилось по этому поводу: «К области семантики (в широком смысле) относится вся информация, которую имеет в виду говорящий при развертывании высказывания и которую необходимо восстановить адресату для правильной интерпретации этого высказывания». Семантический анализ требует обращения к коммуникативной ситуации, учета позиций говорящего и слушающего, а это опять-таки расширяет тематику науки о языке.
Современные лингвистические направления, в той или иной степени изучающие функционирование языка, относят к лингвистическому функционализму (его не надо смешивать с функциональным подходом в Пражском кружке). Функционализм, активно развивающийся, в том числе и в России, не составляет какого-то единства, но имеет некоторые общие черты. Он отказывается от того, чтобы ограничиваться изучением «языка в себе и для себя» и тем более «шума, производимого органами речи». Если генеративизм прежде всего нацелен на вечные, неизменные свойства языка, понимаемые как синтаксические свойства, то функционализм исходит из того, что адекватная модель языка должна объяснять, как он устроен «на самом деле», признаёт определяющую роль семантики, а не синтаксиса, стремится выявить семантическую мотивированность языковых форм. Тематика функциональной лингвистики неуклонно расширяется. Но при этом по сравнению с предшествующим периодом снизился уровень научной строгости.